ГЛАВА 3. ДВАЖДЫ МОБИЛИЗОВАННЫЙ
(из книги Виктора Бирюкова)

Никогда не видел отца молодым, лишь на редких старых фотоснимках; появился на свет, когда ему было уже 42. Но в памяти он остался еще старше – начиная лет этак с 50. В моем детстве он в любое время года вставал в пять утра, съедал приготовленный мамой завтрак, да и уходил из Атяшева в птицесовхоз «Сараст» – пешком за пять километров.

Степан Петрович Бирюков

Мой отец – Степан Петрович Бирюков. Снимок сделан вскоре после войны, более чем за 15 лет до моего рождения

Пожалуй, самое раннее воспоминание относится к середине 1960-х: едва я выучился уверенно ходить, отец стал брать меня с собой в баню. И я сразу ощутил себя мужчиной, ведь совсем маленьких мальчиков моют матери. Как у нас в Атяшеве говорят, «если пацан идет в баню с бабой мыться, это не пацан».

Вообще-то у поздних детей иное отношение к семейному прошлому, нежели у старших. Если пользоваться классификацией Всемирной организации здравоохранения при ООН, первенцы застают юность своих родителей – возраст от 18 до 30 лет (затем до 45 длится молодость и только потом наступает зрелость). В то время как семейная история творится на глазах старших детей, поздний ребенок получает ее уже в сложившемся виде.

Вместо сказок ему нередко рассказывают случаи, которые происходили со старшими братьями, и от частого употребления эти рассказы мифологизируются, превращаясь в сакральные для младших предания. С малых лет они привораживают и тянут с головой погрузиться в историю!

Точно так, фиксируя в устном творчестве историю, до обретения письменности рождались мифы. К примеру, образ Бабы-яги сформировался в годы монголо-татарского нашествия как слепок тяжелой общей беды: в землянках, вырытых на пепелищах после набега орды, матери говорили детям: «Не плачьте, придет бабай-ага (на тюркских языках – старый дядя) и возьмет вас».

Когда поздний ребенок, вспоминая семейное прошлое, говорит «мы тогда жили там-то», это вовсе не значит, что он к той поре успел родиться на свет. Так, сразу после войны, в 1946-м, у двухлетнего моего брата Юры появился младший братик Валентин – за 16 лет до моего рождения.

Одно из «моих» воспоминаний об отце связано с болезнью крошечного Вали, который еще и ходить-то не умел. Осмотрели доктора ребенка и говорят:

– Шейте саван – не жилец.

Степан Петрович заплакал, взял сына на руки и пошел бродить с ним по лесу – прощался. Стояла осень, и малыш увидал вдруг красные ягоды калины. Потянулся к ним ручонками.

– Они ж горькие, – пробормотал отец. – Не веришь – попробуй...

«Какая теперь разница», – с печалью подумал он. Тем временем Валя принялся за калину не на шутку: одну за другой отправлял ягодки в рот. Наелся и уснул. А вечером родители обнаружили, что мальчику стало гораздо лучше. На другой день Степан Петрович снова его в лес понес – прямиком к калиновым кустам, и Валя опять горьких ягод наелся. Так за несколько дней брат мой и выздоровел!

Отец и прежде любил природу, знал грибные и ягодные места, а главное – лечебные травы. В «довитаминную» эпоху это было жизненно важно, особенно на войне. Соседи ходили к Степану Петровичу, чтобы присоветовал, какую траву пить от простуды, какую – от желудка. У нас дома зимой на столе всегда стоял чайник с травяным чаем. Конечно, отцу было известно, что корой калины останавливают кровотечения, а вот о целебном действии спелых ягод он прежде и не подозревал.

Меня самого, кстати, тоже отец спас. Рос я хрупким, часто простывал и вообще был таким болезненным, что мама и врачи стали побаиваться развития туберкулеза. Принялись меня кутать да от улицы прятать. Едва отец это заметил, как прочитал мне «краткий курс» по укреплению здоровья:

– Чем больше времени ты проведешь на свежем воздухе, тем будешь здоровее. Посмотри, какая прекрасная пора за окном! Живее становись на лыжи! Или надевай коньки. Главное – ничего не бойся, болезни от зимних спортсменов, как от стены отскакивают.

Правда, женский «лагерь» в лице моей мамы и тети Паши (старшей отцовской сестры, которая заменила мне бабушек) некоторое время еще сопротивлялся столь радикальному методу оздоровления. Все сомнения развеял один старенький доктор, который осмотрел меня и чуть ли не слово в слово повторил отцовский «краткий курс»:

– Зимний спорт – лучший лекарь.

И действительно, простуды меня с той поры покинули!

Когда я говорю «мы жили в совхозе», это означает, что мои родители и старшие братья жили в птицесовхозе «Сараст»; сам же я провел там первые два года жизни, о которых вспомнить, разумеется, ничего не могу: вскоре после моего рождения семья перебралась в Атяшево.

Так вот, когда «мы жили в совхозе», старшие братья однажды вздумали бороться – прямо на русской печи. Да так разошлись, что остановиться не могли.

– Юрий! Валентин! Немедля прекратите, – прикрикнула Паша, которую братья всегда называли бабушкой, как и Ксению Устиновну. – Вы ж этак печку развалите...

И надо же такому сбыться! Спустя считанные секунды печь со страшным треском распалась на части, с грохотом рухнула набок труба, и дом заволокло густой пылью...

Опасность ситуации усугубляло присутствие на печи третьего персонажа – по-видимому, в качестве рефери. То был малолетний Леня Ивашкин, сын моей тети Лидии Михайловны Баклановой (в 1949 году она вышла замуж за Семена Тимофеевича Ивашкина, но фамилию оставила свою – Бакланова, чтобы не менять документы, в том числе партбилет). Она частенько вручала сына его двоюродным братьям, поскольку была крепко занята на партийной работе.

Лишь по счастливой случайности ни ребятишки, ни бабушка Паша не пострадали, да и стряслась авария погожим летним днем, а не в лютые морозы. Братья кинулись ликвидировать последствия: вынесли кирпичи на двор, почистили их, аккуратно сложили.

И вот приходит домой задумчивый отец. Видит с порога чужое жилье: печь-то пол-избы занимала!

– Извините, я, наверное, не туда попал, – говорит Степан Петрович и выходит вон. – Дверью ошибся...

Думаю, историческое «пещное действо» затеял Валентин – главный наш сорвиголова и возмутитель школьного спокойствия. Ему же, видимо, принадлежало и немало смелых «рацпредложений». Лишь один пример. По вечерам братья должны были провожать маленького Леню Ивашкина домой, в поселок Атяшево. Чтобы избавиться от этой обязанности, Валентин предложил старшему брату использовать рельеф местности. Дом Бирюковых в птицесовхозе располагался на пригорке, поэтому Леню следовало просто спускать вниз в... автопокрышке. К счастью, до реализации данной идеи дело так и не дошло.

А вот Юрий и я в школе учились прилежно, да и вели себя примерно. Отчего столь сильно отличаются родные братья, психологи объясняют разным родительским отношением к первенцу, близкому к нему по возрасту среднему брату и позднему ребенку. Но дело не в объяснениях постфактум, а в том, что в реальности подобные различия экстраполируются на весь народ, который состоит в итоге из совершенно непохожих друг на друга частей.

Что же их объединяет, не позволяет народу распасться? Ответ вроде бы несложен: общие язык, территория, культура, религия, история. Они скрепляют миллионы людей между собой, предопределяя их судьбу. Но это – на макроуровне, для которого каждый человек представляет собой статистическую единицу.

Не учитывает макроуровень одного фактора – микроуровневого кровного родства, из которого складывается потом генофонд нации. Подозреваю, это фактор важнейший...

Семья Неонилы Васильевны Кирьяновой (1876–1933) и Петра Алексеевича Бирюкова (1877–1924) из Больших Манадышей была многодетной. В 1899-м родилась старшая дочка Таня, а в 1901-м – Параскева («та самая» Паша), в 1907-м – сын Павлик, в 1908-м – Степа.

Примерно 40 младенцев из каждой сотни не доживали в ту пору до года. Вот и в метрической книге Симбирской духовной консистории Смоленской церкви села Больших Манадыш Ардатовского уезда 24 июля 1907 года рукой священника Иоанна Павловского сделана запись о смерти крестьянина Петра Алексеева Бирюкова сына Павла в возрасте двух недель «от слабости».

Что за лихая слабость такая? Сейчас об этом можно только гадать. Предполагаю, в подобных летальных исходах, когда у больного ребенка не оставалось сил сосать молоко, берет начало привычка российских матерей закармливать детей: ложечку за маму, ложечку за папу, а теперь за бабушку и еще за деда. Хороший аппетит ребенка свидетельствовал о том, что он не собирается помирать!

11 октября 1909 года та же самая метрическая книга пополнилась еще одной скорбной записью – на сей раз о смерти солдата села Больших Манадышей Петра Алексеева Бирюкова сына Степана в возрасте одного года «от скарлатины»; вновь «исповедовал и приобщал священник Иоанн Павловский». До открытия первого антибиотика, пенициллина, оставалось еще ровно 20 лет, и скарлатина косила малышню по всему белу свету.

Есть в скорбной этой записи и загадка: Петр Бирюков назван здесь не крестьянином, как во всех более ранних документах, а солдатом. Иными словами, между 1907 и 1909 годами моего деда, совсем по тогдашним меркам немолодого (уж за 30 перевалило!) призвали в царскую армию – если только батюшка Иоанн ничего не напутал.

Судя по тому, что уже в 1910 году семья Бирюковых пополнилась Пелагеей, служба моего деда была недолгой. В 1913-м у них с Неонилой родился Андрей, в 1916-м – Иван, а в 1920 году появился мальчик, которого вновь нарекли Степаном.

Так он и остался самым младшим – Степан Петрович Бирюков. В четыре года лишился безвременно ушедшего отца (Петр Бирюков умер в 47 лет), у матери забот был полон рот, и огромную роль в жизни Степана сыграла сестра Параскева, которой к тому времени уже исполнилось 23. Хотя была она замужем за крестьянином Кондаковым и растила свою дочку Любу, трепетное ее отношение к младшему брату удивляло и умиляло окружающих.

Степану едва стукнуло 13, когда не стало и его матери: всего лишь 57 лет прожила Неонила, и нет сомнения, что голод 1932–33 годов сильно ускорил ее кончину. Степан учился в 6-м классе семилетки, но без материнской поддержки завершить школу в то время было невозможно. В 1934 году юному совсем пареньку, по нашим меркам ребенку, пришлось оставить учебу и пойти работать. В колхоз. Брат Андрей к этому времени тоже трудился в Больших Манадышах – плотником; общительный и сызмальства любознательный Иван Бирюков служил в армии.

Степана призвали в декабре 1940 года. В знаменательный день 23 февраля 1941-го он принес военную присягу и сел за руль армейского грузовика. Пройдут еще несколько месяцев, и все трое братьев окажутся на фронтах Великой Отечественной. Никто не подозревал, что свидеться им больше не суждено: Андрей пропадет без вести, а служивший в Москве майор Иван Бирюков погибнет в 1944 году в аварии – до конца войны останутся считанные месяцы!

Только младшего Степана судьба уберегла, хотя удивительным образом призывали его дважды, второй раз – 16 ноября 1944-го. К этому времени он более или менее оправился от тяжелого ранения, полученного двумя годами ранее. Потерявшая на войне супруга Паша, другие родные помогали молодой Степановой жене Талине с новорожденным Юрой на руках, несли продукты и одежду.

На сей раз Степан прослужил до сентября 1945 года – командиром автомобильного отделения. Когда в 1946-м по радио Марк Бернес впервые исполнил «Песенку фронтового шофера», Большие Манадыши сразу поняли: это – про него, про Бирюкова. Собственно, благодаря знаменитой песне односельчане, в том числе и родственники, получили хотя бы самое приблизительное представление о том, чем занимался Степан на войне:

Через горы, реки и долины,

Сквозь пургу, огонь и черный дым

Мы вели машины, объезжая мины,

По путям-дорогам фронтовым.

Сам-то Степан Петрович никогда о своей ратной жизни не рассказывал, вообще был молчаливым. Иногда думаю: может, фамилия такая у нас «неразговорчивая»? Отец не жаловал напрасных слов, пустопорожней болтовни; а уж если ронял фразочку, нередко она оказывалась афоризмом. Помните у Ларошфуко: «В то время как люди умные умеют выразить многое в немногих словах, люди ограниченные, напротив, обладают способностью много говорить – и ничего не сказать»?

Помню, шли мы с отцом мимо атяшевского кладбища – поздно вечером, в кромешной темноте, и только впереди едва мерцали огоньки поселка. Отец догадался о моем беспредметном страхе, потрепал по плечу и сказал:

– Мертвого не бойся, бойся живого.

Видимо, отец эти мудрые слова с фронта принес; я же так крепко задумался над ними, что и бояться-то забыл. А позднее еще одну отцовскую мудрость усвоил: «Умей увидеть хорошее в человеке, а плохое всегда само раскроется».

Здесь нужно кое-что пояснить ребятам, выросшим в автомобильном обществе. Сегодня автомобилевождение – самое массовое занятие на свете, шоферов больше, чем велосипедистов. Думаю, из шести с половиной миллиардов землян более миллиарда водят машину, причем делают это обычно с комфортом: кругом более или менее сносные дороги, повсюду АЗС, магазины полны запчастей, на каждом шагу автосервисы да шиномонтажные гаражи. Вдобавок современные автомобили являются результатом длительного конструкторского отбора, а посему совершенно не склонны ломаться.

70 лет назад ничего этого не было. Машины и мотоциклы за пределами больших городов еще воспринимались диковинками – все пацаны сбегались, когда в село вкатывалась легковушка. Личные автомобили в СССР вообще отсутствовали, за исключение разве что семей лауреатов Сталинских премий. Свои крайне ненадежные «аппараты» водители ремонтировали, как правило, собственными руками. В общем, эта профессия считалась одной из самых уважаемых, даже эксклюзивных; люди попроще и вовсе смотрели на водителей, как на магов. А уж на пороховой, металлоемкой войне от мастерства, смекалки и технических познаний шофера без преувеличения зависят жизнь и смерть, поражения и победы:

Эх, путь-дорожка фронтовая,

Не страшна нам бомбежка любая.

А помирать нам рановато,

Есть у нас еще дома дела.

Вот почему авторитет отца основывался отнюдь не на том, что он сидел за рулем на смертельных дорогах войны. Фронтовиков в ту пору было повсюду много, а вот людей с мирными профессиями из-за колоссальных потерь катастрофически не хватало. В детскую память мою врезалось, как окружающие называли отца всегда по имени-отчеству Степаном Петровичем; не слишком это характерно для наших сел, где многие остаются Ваньками да Маньками до конца дней своих.

Да и родители моей мамы – Ксения Устиновна (в девичестве Кузина) и Михаил Минеевич Баклановы (урожденный Климов) уважали своего зятя за честность, строгость, справедливость. Увы, спустя год после рождения моего брата Валентина, когда Юре Бирюкову было всего-то три года, дедушка Миша скоропостижно ушел из жизни.

Похороны Михаила Бакланова

Снимок 1947 года. Похороны моего деда Михаила Минеевича Климова (Бакланова)

Всеми любимому весельчаку, члену Атяшевского райкома партии едва исполнилось 46: должно быть, выпила, исчерпала силы железная дорога. Все глаза выплакала по отцу Талина, молча обнимал жену Степан Петрович, невидяще глядя вдаль. Враз потяжелела ноша на его плечах.