ГЛАВА 3. ДВАЖДЫ МОБИЛИЗОВАННЫЙ
(из книги Виктора Бирюкова)
Никогда не видел отца молодым, лишь на редких старых фотоснимках; появился на свет, когда ему было уже 42. Но в памяти он остался еще старше – начиная лет этак с 50. В моем детстве он в любое время года вставал в пять утра, съедал приготовленный мамой завтрак, да и уходил из Атяшева в птицесовхоз «Сараст» – пешком за пять километров.
Мой отец – Степан Петрович Бирюков. Снимок сделан вскоре после войны, более чем за 15 лет до моего рождения
Пожалуй, самое раннее воспоминание относится к середине 1960-х: едва я выучился уверенно ходить, отец стал брать меня с собой в баню. И я сразу ощутил себя мужчиной, ведь совсем маленьких мальчиков моют матери. Как у нас в Атяшеве говорят, «если пацан идет в баню с бабой мыться, это не пацан».
Вообще-то у поздних детей иное отношение к семейному прошлому, нежели у старших. Если пользоваться классификацией Всемирной организации здравоохранения при ООН, первенцы застают юность своих родителей – возраст от 18 до 30 лет (затем до 45 длится молодость и только потом наступает зрелость). В то время как семейная история творится на глазах старших детей, поздний ребенок получает ее уже в сложившемся виде.
Вместо сказок ему нередко рассказывают случаи, которые происходили со старшими братьями, и от частого употребления эти рассказы мифологизируются, превращаясь в сакральные для младших предания. С малых лет они привораживают и тянут с головой погрузиться в историю!
Точно так, фиксируя в устном творчестве историю, до обретения письменности рождались мифы. К примеру, образ Бабы-яги сформировался в годы монголо-татарского нашествия как слепок тяжелой общей беды: в землянках, вырытых на пепелищах после набега орды, матери говорили детям: «Не плачьте, придет бабай-ага (на тюркских языках – старый дядя) и возьмет вас».
Когда поздний ребенок, вспоминая семейное прошлое, говорит «мы тогда жили там-то», это вовсе не значит, что он к той поре успел родиться на свет. Так, сразу после войны, в 1946-м, у двухлетнего моего брата Юры появился младший братик Валентин – за 16 лет до моего рождения.
Одно из «моих» воспоминаний об отце связано с болезнью крошечного Вали, который еще и ходить-то не умел. Осмотрели доктора ребенка и говорят:
– Шейте саван – не жилец.
Степан Петрович заплакал, взял сына на руки и пошел бродить с ним по лесу – прощался. Стояла осень, и малыш увидал вдруг красные ягоды калины. Потянулся к ним ручонками.
– Они ж горькие, – пробормотал отец. – Не веришь – попробуй...
«Какая теперь разница», – с печалью подумал он. Тем временем Валя принялся за калину не на шутку: одну за другой отправлял ягодки в рот. Наелся и уснул. А вечером родители обнаружили, что мальчику стало гораздо лучше. На другой день Степан Петрович снова его в лес понес – прямиком к калиновым кустам, и Валя опять горьких ягод наелся. Так за несколько дней брат мой и выздоровел!
Отец и прежде любил природу, знал грибные и ягодные места, а главное – лечебные травы. В «довитаминную» эпоху это было жизненно важно, особенно на войне. Соседи ходили к Степану Петровичу, чтобы присоветовал, какую траву пить от простуды, какую – от желудка. У нас дома зимой на столе всегда стоял чайник с травяным чаем. Конечно, отцу было известно, что корой калины останавливают кровотечения, а вот о целебном действии спелых ягод он прежде и не подозревал.
Меня самого, кстати, тоже отец спас. Рос я хрупким, часто простывал и вообще был таким болезненным, что мама и врачи стали побаиваться развития туберкулеза. Принялись меня кутать да от улицы прятать. Едва отец это заметил, как прочитал мне «краткий курс» по укреплению здоровья:
– Чем больше времени ты проведешь на свежем воздухе, тем будешь здоровее. Посмотри, какая прекрасная пора за окном! Живее становись на лыжи! Или надевай коньки. Главное – ничего не бойся, болезни от зимних спортсменов, как от стены отскакивают.
Правда, женский «лагерь» в лице моей мамы и тети Паши (старшей отцовской сестры, которая заменила мне бабушек) некоторое время еще сопротивлялся столь радикальному методу оздоровления. Все сомнения развеял один старенький доктор, который осмотрел меня и чуть ли не слово в слово повторил отцовский «краткий курс»:
– Зимний спорт – лучший лекарь.
И действительно, простуды меня с той поры покинули!
Когда я говорю «мы жили в совхозе», это означает, что мои родители и старшие братья жили в птицесовхозе «Сараст»; сам же я провел там первые два года жизни, о которых вспомнить, разумеется, ничего не могу: вскоре после моего рождения семья перебралась в Атяшево.
Так вот, когда «мы жили в совхозе», старшие братья однажды вздумали бороться – прямо на русской печи. Да так разошлись, что остановиться не могли.
– Юрий! Валентин! Немедля прекратите, – прикрикнула Паша, которую братья всегда называли бабушкой, как и Ксению Устиновну. – Вы ж этак печку развалите...
И надо же такому сбыться! Спустя считанные секунды печь со страшным треском распалась на части, с грохотом рухнула набок труба, и дом заволокло густой пылью...
Опасность ситуации усугубляло присутствие на печи третьего персонажа – по-видимому, в качестве рефери. То был малолетний Леня Ивашкин, сын моей тети Лидии Михайловны Баклановой (в 1949 году она вышла замуж за Семена Тимофеевича Ивашкина, но фамилию оставила свою – Бакланова, чтобы не менять документы, в том числе партбилет). Она частенько вручала сына его двоюродным братьям, поскольку была крепко занята на партийной работе.
Лишь по счастливой случайности ни ребятишки, ни бабушка Паша не пострадали, да и стряслась авария погожим летним днем, а не в лютые морозы. Братья кинулись ликвидировать последствия: вынесли кирпичи на двор, почистили их, аккуратно сложили.
И вот приходит домой задумчивый отец. Видит с порога чужое жилье: печь-то пол-избы занимала!
– Извините, я, наверное, не туда попал, – говорит Степан Петрович и выходит вон. – Дверью ошибся...
Думаю, историческое «пещное действо» затеял Валентин – главный наш сорвиголова и возмутитель школьного спокойствия. Ему же, видимо, принадлежало и немало смелых «рацпредложений». Лишь один пример. По вечерам братья должны были провожать маленького Леню Ивашкина домой, в поселок Атяшево. Чтобы избавиться от этой обязанности, Валентин предложил старшему брату использовать рельеф местности. Дом Бирюковых в птицесовхозе располагался на пригорке, поэтому Леню следовало просто спускать вниз в... автопокрышке. К счастью, до реализации данной идеи дело так и не дошло.
А вот Юрий и я в школе учились прилежно, да и вели себя примерно. Отчего столь сильно отличаются родные братья, психологи объясняют разным родительским отношением к первенцу, близкому к нему по возрасту среднему брату и позднему ребенку. Но дело не в объяснениях постфактум, а в том, что в реальности подобные различия экстраполируются на весь народ, который состоит в итоге из совершенно непохожих друг на друга частей.
Что же их объединяет, не позволяет народу распасться? Ответ вроде бы несложен: общие язык, территория, культура, религия, история. Они скрепляют миллионы людей между собой, предопределяя их судьбу. Но это – на макроуровне, для которого каждый человек представляет собой статистическую единицу.
Не учитывает макроуровень одного фактора – микроуровневого кровного родства, из которого складывается потом генофонд нации. Подозреваю, это фактор важнейший...
Семья Неонилы Васильевны Кирьяновой (1876–1933) и Петра Алексеевича Бирюкова (1877–1924) из Больших Манадышей была многодетной. В 1899-м родилась старшая дочка Таня, а в 1901-м – Параскева («та самая» Паша), в 1907-м – сын Павлик, в 1908-м – Степа.
Примерно 40 младенцев из каждой сотни не доживали в ту пору до года. Вот и в метрической книге Симбирской духовной консистории Смоленской церкви села Больших Манадыш Ардатовского уезда 24 июля 1907 года рукой священника Иоанна Павловского сделана запись о смерти крестьянина Петра Алексеева Бирюкова сына Павла в возрасте двух недель «от слабости».
Что за лихая слабость такая? Сейчас об этом можно только гадать. Предполагаю, в подобных летальных исходах, когда у больного ребенка не оставалось сил сосать молоко, берет начало привычка российских матерей закармливать детей: ложечку за маму, ложечку за папу, а теперь за бабушку и еще за деда. Хороший аппетит ребенка свидетельствовал о том, что он не собирается помирать!
11 октября 1909 года та же самая метрическая книга пополнилась еще одной скорбной записью – на сей раз о смерти солдата села Больших Манадышей Петра Алексеева Бирюкова сына Степана в возрасте одного года «от скарлатины»; вновь «исповедовал и приобщал священник Иоанн Павловский». До открытия первого антибиотика, пенициллина, оставалось еще ровно 20 лет, и скарлатина косила малышню по всему белу свету.
Есть в скорбной этой записи и загадка: Петр Бирюков назван здесь не крестьянином, как во всех более ранних документах, а солдатом. Иными словами, между 1907 и 1909 годами моего деда, совсем по тогдашним меркам немолодого (уж за 30 перевалило!) призвали в царскую армию – если только батюшка Иоанн ничего не напутал.
Судя по тому, что уже в 1910 году семья Бирюковых пополнилась Пелагеей, служба моего деда была недолгой. В 1913-м у них с Неонилой родился Андрей, в 1916-м – Иван, а в 1920 году появился мальчик, которого вновь нарекли Степаном.
Так он и остался самым младшим – Степан Петрович Бирюков. В четыре года лишился безвременно ушедшего отца (Петр Бирюков умер в 47 лет), у матери забот был полон рот, и огромную роль в жизни Степана сыграла сестра Параскева, которой к тому времени уже исполнилось 23. Хотя была она замужем за крестьянином Кондаковым и растила свою дочку Любу, трепетное ее отношение к младшему брату удивляло и умиляло окружающих.
Степану едва стукнуло 13, когда не стало и его матери: всего лишь 57 лет прожила Неонила, и нет сомнения, что голод 1932–33 годов сильно ускорил ее кончину. Степан учился в 6-м классе семилетки, но без материнской поддержки завершить школу в то время было невозможно. В 1934 году юному совсем пареньку, по нашим меркам ребенку, пришлось оставить учебу и пойти работать. В колхоз. Брат Андрей к этому времени тоже трудился в Больших Манадышах – плотником; общительный и сызмальства любознательный Иван Бирюков служил в армии.
Степана призвали в декабре 1940 года. В знаменательный день 23 февраля 1941-го он принес военную присягу и сел за руль армейского грузовика. Пройдут еще несколько месяцев, и все трое братьев окажутся на фронтах Великой Отечественной. Никто не подозревал, что свидеться им больше не суждено: Андрей пропадет без вести, а служивший в Москве майор Иван Бирюков погибнет в 1944 году в аварии – до конца войны останутся считанные месяцы!
Только младшего Степана судьба уберегла, хотя удивительным образом призывали его дважды, второй раз – 16 ноября 1944-го. К этому времени он более или менее оправился от тяжелого ранения, полученного двумя годами ранее. Потерявшая на войне супруга Паша, другие родные помогали молодой Степановой жене Талине с новорожденным Юрой на руках, несли продукты и одежду.
На сей раз Степан прослужил до сентября 1945 года – командиром автомобильного отделения. Когда в 1946-м по радио Марк Бернес впервые исполнил «Песенку фронтового шофера», Большие Манадыши сразу поняли: это – про него, про Бирюкова. Собственно, благодаря знаменитой песне односельчане, в том числе и родственники, получили хотя бы самое приблизительное представление о том, чем занимался Степан на войне:
Через горы, реки и долины,
Сквозь пургу, огонь и черный дым
Мы вели машины, объезжая мины,
По путям-дорогам фронтовым.
Сам-то Степан Петрович никогда о своей ратной жизни не рассказывал, вообще был молчаливым. Иногда думаю: может, фамилия такая у нас «неразговорчивая»? Отец не жаловал напрасных слов, пустопорожней болтовни; а уж если ронял фразочку, нередко она оказывалась афоризмом. Помните у Ларошфуко: «В то время как люди умные умеют выразить многое в немногих словах, люди ограниченные, напротив, обладают способностью много говорить – и ничего не сказать»?
Помню, шли мы с отцом мимо атяшевского кладбища – поздно вечером, в кромешной темноте, и только впереди едва мерцали огоньки поселка. Отец догадался о моем беспредметном страхе, потрепал по плечу и сказал:
– Мертвого не бойся, бойся живого.
Видимо, отец эти мудрые слова с фронта принес; я же так крепко задумался над ними, что и бояться-то забыл. А позднее еще одну отцовскую мудрость усвоил: «Умей увидеть хорошее в человеке, а плохое всегда само раскроется».
Здесь нужно кое-что пояснить ребятам, выросшим в автомобильном обществе. Сегодня автомобилевождение – самое массовое занятие на свете, шоферов больше, чем велосипедистов. Думаю, из шести с половиной миллиардов землян более миллиарда водят машину, причем делают это обычно с комфортом: кругом более или менее сносные дороги, повсюду АЗС, магазины полны запчастей, на каждом шагу автосервисы да шиномонтажные гаражи. Вдобавок современные автомобили являются результатом длительного конструкторского отбора, а посему совершенно не склонны ломаться.
70 лет назад ничего этого не было. Машины и мотоциклы за пределами больших городов еще воспринимались диковинками – все пацаны сбегались, когда в село вкатывалась легковушка. Личные автомобили в СССР вообще отсутствовали, за исключение разве что семей лауреатов Сталинских премий. Свои крайне ненадежные «аппараты» водители ремонтировали, как правило, собственными руками. В общем, эта профессия считалась одной из самых уважаемых, даже эксклюзивных; люди попроще и вовсе смотрели на водителей, как на магов. А уж на пороховой, металлоемкой войне от мастерства, смекалки и технических познаний шофера без преувеличения зависят жизнь и смерть, поражения и победы:
Эх, путь-дорожка фронтовая,
Не страшна нам бомбежка любая.
А помирать нам рановато,
Есть у нас еще дома дела.
Вот почему авторитет отца основывался отнюдь не на том, что он сидел за рулем на смертельных дорогах войны. Фронтовиков в ту пору было повсюду много, а вот людей с мирными профессиями из-за колоссальных потерь катастрофически не хватало. В детскую память мою врезалось, как окружающие называли отца всегда по имени-отчеству Степаном Петровичем; не слишком это характерно для наших сел, где многие остаются Ваньками да Маньками до конца дней своих.
Да и родители моей мамы – Ксения Устиновна (в девичестве Кузина) и Михаил Минеевич Баклановы (урожденный Климов) уважали своего зятя за честность, строгость, справедливость. Увы, спустя год после рождения моего брата Валентина, когда Юре Бирюкову было всего-то три года, дедушка Миша скоропостижно ушел из жизни.
Снимок 1947 года. Похороны моего деда Михаила Минеевича Климова (Бакланова)
Всеми любимому весельчаку, члену Атяшевского райкома партии едва исполнилось 46: должно быть, выпила, исчерпала силы железная дорога. Все глаза выплакала по отцу Талина, молча обнимал жену Степан Петрович, невидяще глядя вдаль. Враз потяжелела ноша на его плечах.