ГЛАВА 4. «У НАС РОДИЛСЯ БРАТ ВИТЯ»
(из книги Виктора Бирюкова)

В 1947 году мои будущие родители с двумя мальчонками на руках переехали из Больших Манадышей в расположенный близ Атяшева птицесовхоз. Энергичный, прекрасно разбирающийся в технике фронтовик Степан Петрович Бирюков стал заместителем директора Михаила Дмитриевича Ромашкина по хозяйственным вопросам, а Татьяна Михайловна, урожденная Бакланова и всем известная как Талина, – птичницей.

Подобно всем моим родственникам, до самого недавнего времени я «по умолчанию» был убежден, что «Сараст» создавался на пустом месте. Но в ходе работы над этой книгой неожиданно выяснилось, что сие – лишний пример того, как стремительно в памяти людской искажаются, мифологизируясь, устные воспоминания. Если несколько десятилетий стирают истинное знание в памяти очевидцев, то какое же число ошибок содержат наши представления о событиях, растворенных в тумане столетий!

Глаза мне открыла Раиса Васильевна Ромашкина, сноха директора совхоза, которая сама трудилась в нем экономистом с 1960 по 1996 годы. Оказалось, ее свекор возглавил хозяйство не после войны, а еще в 1932 году, и разводили там крупный рогатый скот. Но советские «верхи» давно решили, что народ проще накормить курятиной, чем говядиной: еще в 1931-м в Загорске (ныне Сергиев Посад) был создан Всесоюзный научно-исследовательский и технологический институт птицеводства.

Когда технология производства птичьего мяса и яиц на индустриальной основе была отработана, пришла пора потихоньку обкатывать ее в сельской практике. Так что после войны совхоз предстояло не создать, а перепрофилировать, сделав направление КРС вспомогательным (забегая вперед, отметим, что с годами птицеводство совершенно задавило разведение КРС, и в 1970-х его пришлось буквально возрождать).

Первым делом хозяйство переименовали в «Сараст», что по-мордовски означает просто «Птица». Впрочем, моему отцу многое и правда приходилось начинать с нуля: выбирать место для птичников и жилья, организовывать строительство, прокладывать коммуникации, а главное – решать проблему воды. Расположился «Сараст» на взгорье, и никакой «самотечной» воды здесь, само собой, не имелось. А Степан Петрович предложил бурить артезианские скважины, что тогда было в диковинку.

Вкалывая по 12 и более часов в день, он никогда не забывал о младших сестрах и братьях своей Талины, оставшихся без отца в послевоенной Сосуновке. При всякой оказии Бирюковы передавали юным Баклановым гостинцы, что и помогло выжить в голодную пору. Не нужно забывать, что в 1946–48 годах очередной голодомор в СССР унес два миллиона жизней!

Города вновь практически не пострадали – власть продолжала морить крестьян, на сей раз уже преимущественно колхозников. Зачем? «Кремлевский горец» стремился окоротить, вернуть с небес на советскую землю фронтовиков, которые в рядах победоносной армии только что повидали Европу и теперь обоснованно надеялись на лучшую жизнь. В марте 1946-го Иосиф Сталин сместил маршала Жукова (символом победы должен быть только он, Коба!), а годом позже отменил новый государственный праздник – День Победы. Началась кампания по забвению войны и девальвации воинских заслуг, и тяжелее всего в ней пришлось фронтовикам из села.

Героям с орденами и медалями на груди предстояло вернуться в подзабытое состояние колхозных рабов. Здесь нет преувеличения: в колхозах имел место именно бесплатный, рабский труд. В ту пору колхознику в Мордовии на каждый трудодень причиталось от 100 до 500 граммов зерна (по 500 граммов получала элита – механизаторы).

Если забросив собственное подворье, отработать на колхоз 365 дней, можно было получить от 36,5 до 182,5 килограмма, то есть в любом случае меньше четырех мешков. За год без выходных! Горожане и не подозревали о страшной судьбе села, сытый голодного не разумеет.

«Недоброжелательное отношение городских жителей к приехавшим в город за продуктами колхозникам граничило с враждебностью, – отмечает доктор философских наук Семен Экштут. – Стоявший в многочасовой очереди за хлебом крестьянин вызывал всеобщее недовольство горожан, и никто из них не задумывался над тем, почему хлебороб остался без хлеба и вынужден покупать его в городском коммерческом магазине. Дело в том, что все жители сельской местности не получали карточек на продовольствие и промтовары».

Между тем колхозного раба, не отработавшего за год положенного минимума трудодней (на черноземе 150 трудодней, в нечерноземных районах и в горах – 100), полагалось лишать приусадебного участка – чтоб «не отвлекался». В противном случае под суд за «мягкотелость» шли бригадиры, заведующие фермами, председатели колхозов, и подобные расправы приобрели массовый характер.

«Колхозники кормились главным образом за счет продуктов, выращенных на их карликовых приусадебных участках, – напоминают исследователи советской эпохи Михаил Геллер и Александр Некрич. – Но для вывоза своих продуктов на рынок они нуждались в специальной справке, удостоверявшей, что они рассчитались с обязательными государственными поставками. В противном случае их считали дезертирами и спекулянтами, подвергали штрафам и даже тюремному заключению. Увеличились налоги на личные приусадебные участки колхозников. От колхозников требовали в виде натуральных поставок продукты, которых они часто не производили. Поэтому они были вынуждены приобретать эти продукты по рыночной цене и сдавать их государству бесплатно. Такого ужасного состояния русская деревня не знала даже во времена татарского ига».

Но вот что самое интересное. За те же самые 1946–48 годы в плохих государственных хранилищах один миллион тонн зерна попросту сгнил. Только этого количества хватило бы, чтобы избежать массовой гибели людей от голода и вызываемых им болезней, а ведь страна по-прежнему экспортировала зерно.

Мама Талина рассказывала, как мой голодный брат Валя, когда ему было несколько лет от роду, тайком собирал колосья – только и торчала его белобрысая головка на совхозном поле. Губя своих ни в чем не повинных граждан, партия Сталина кормила иностранцев; если это не антинародный режим, подберите другое определение, читатель.

Валентин Степанович Бирюков

 

Даже гитлеровцы не чинили подобных зверств в отношении самих немцев. Наоборот! «Широким массам немцев открыт был упорядоченный доступ ко всем источникам обогащения: имуществу истребляемых евреев, эксплуатации рабов, поборам с оккупированных стран и т.д. Этим, а не идеологическими догмами, обеспечивалась почти всеобщая преданность фюреру», – пишет американский профессор истории Борис Клейн.

...В 1954 году в наших краях случилось знаменательное, хотя и не слишком заметное событие: из Алатыря приехал в Атяшево Устин Платонович Кузин – отец Ксении Устиновны, дед Талины и прадед еще не родившегося в ту пору автора этих строк.

С окладистой бородищей – «дореволюционной», как у покойного свата Минея! – и огромным посохом, Устин выглядел этаким былинным персонажем, напоминавшим о канувшей в Лету другой России. Его ясная речь свидетельствовала, что в свои 74 года Кузин-старший сохранил полную трезвость ума и силу памяти; дальнейшее лишь подтвердило эту догадку.

Снимок середины 1960-х годов. Валентин Степанович Бирюков – моряк Балтийского флота 

Вот только ослеп к этому времени Устин Платонович и передвигался теперь главным образом при помощи внуков, поскольку его любезная супруга Евгения Петровна помочь уже не могла – она скончалась годом ранее, в 1953-м. В Атяшево дедушку привез 14-летний Петя Любавин – сын Анастасии Устиновны, младшей сестры моей бабушки Ксении.

Желание повидаться с родными было не единственной целью визита: Устин Кузин нуждался в консультации с единственным юристом в семье – Марией. В 1953 году она приехала после окончании вуза из Казани в Атяшево по распределению, чтобы стать местным нотариусом. Поселок тогда представлял собой несколько разбросанных тут и там домишек, среди которых бродили козы да овцы; из «приличных» зданий имелись лишь райком партии, райисполком да бывшая «пересылка», в которой расположилась лесобаза.

Где жить? В первых же день Марию приняла Ксения Устиновна Бакланова, которая после смерти мужа Михаила Минеевича в одиночку ставила на ноги детей, а потому все мало-мальски свободные углы в крошечном – по нынешним меркам – доме охотно сдавала постояльцам. Ее сыну Николаю было тогда 23 года, и служил он срочную на Дальнем Востоке. Приехав в отпуск, познакомился с 27-летней Марией, потом между ними завязалась переписка, и скоро нотариус Маша стала невестой бравого солдата и лихого танцора Коли Бакланова.

Вопрос Устина Платоновича потряс миниатюрную девушку с очаровательными, слегка раскосыми глазами. Старика интересовало: возможно ли выправить документы на брошенную им некогда в Чамзинке и затем национализированную большевиками собственность – дом, мельница, маслобойка и прочее? В Алатырь-то весь клан Кузиных дружно бежал подальше от греха, не дожидаясь раскулачивания.

– Ну какая может быть частная мельница или маслобойка, дедушка Устин? – лепетала Мария, листая потрепанные томики советских правовых актов. – И национализация, и коллективизация, и раскулачивание проводились согласно действовавшему на то время законодательству, которое не предусматривает никакого возврата собственности. Значит, и документы нельзя оформить!

– Эх, дочка, жалость-то какая, – кряхтел Устин Платонович, комкая бороду в кулаке. – Неужто роду нашему не суждено вернуть добра, непосильными трудами нажитого? Мне-то оно уж ни к чему, о вас, о молодых-то переживаю!

Баклановы с Устином Кузиным

По случаю приезда моего прадеда Устина Платоновича Кузина в Атяшево Баклановы не упустили случая сфотографироваться вместе с потомственным строителем мельниц

На первый взгляд, кажется странным, что в 1954 году старый Кузин неожиданно озаботился проблемой брошенного лет четверть века назад имущества. Ничто вроде бы не предвещало крушения СССР – наоборот, после победы в мировой войне Союз стал сверхдержавой с ядерным оружием и контролировал уже добрую четверть человечества.

Однако Устин Платонович прекрасно помнил, как рассыпалась на его тогда еще зрячих глазах другая сверхдержава – Российская империя. Словно карточный домик! Потомственный крестьянин тонко подметил, что после смерти Сталина в 1953 году советский социализм покатился к краху, чему современная историография находит немало подтверждений.

«Анализируя ситуацию, к концу 1953 года окончательно вышедшую из-под контроля компартии, Хрущев пришел к выводу: не только невозможны новые аресты и репрессии, но и ГУЛАГ придется срочно распускать, иначе взбунтовавшихся людей не остановят ни вохры, ни тайга, ни кремлевские стены, – характеризует ту пору доктор философских наук Игорь Чубайс. – С этого времени, заручившись поддержкой одной части высших аппаратчиков и избавляясь от другой, несговорчивой части, первый секретарь решил проводить курс на либерализацию, называемую "хрущевской оттепелью"».

Не могу не сделать здесь краткого, хотя вовсе не лирического отступления. Думается, больше всего жаждали ослабления гаек не занятые физическим выживанием простые граждане, а советские элиты. «Изначально хрущевская десталинизация служила стабилизации самой номенклатуры, – пишет Дерлугьян. Невозможное ведь напряжение, когда сегодня ты нарком, а завтра – лагерная пыль».

За двадцать лет почти перманентного террора идеалисты у власти превратились в нечистых на руку и беспредельно циничных функционеров. Безусловно, им знакомо было ленинское мнение относительно того, что политика – это отношения по поводу завоевания и удержания власти. «Правда, во всем мире это еще и отношения по поводу использования власти, но у нас – лишь бы завоевать и удержать», – уточняет наш современник, политолог Владимир Пызин.

На такую верхушку уже ни в чем нельзя положиться, ее ничем всерьез нельзя озадачить. Убедившись, что Хрущев кое-как реанимировал ленинско-сталинский проект, компартия сама вышла из-под контроля. Подозреваю, неугомонный Никита Сергеевич осточертел своему окружению не меньше, чем полувеком ранее апатичный Николай Романов. Недаром, ох недаром ретивые подчиненные сеяли кукурузу на Крайнем Севере: подобным образом для народа впрок заготавливались доказательства вредоносности первого секретаря (спустя годы соратники аналогичным путем «сольют» Горбачева).

Так или иначе, сегодня нам остается лишь дивиться гениальной наблюдательности слепого Устина Кузина, родившегося в сельце Чамзинке в 1879 году. Увы, его атяшевское свидание с дочерью оказалось последним. В 1955-м моя бабушка Ксения Устиновна умерла – ей исполнилось всего 54 года. Должно быть, изнурили нравственные, да и физические испытания – нелегок был труд на железной дороге.

В Атяшеве и сегодня на железнодорожном переезде стоит будочка стрелочницы, обтянутая новомодным белым сайдингом. Нынешние работницы ничего о своей предшественнице не знают, что служит лишним подтверждением поразительной «крепости» народной памяти.

Еще годом позже на тихой Комиссариатской улице Алатыря ушел в мир иной и мой прадед Устин Платонович. Через всю нелегкую жизнь свою пронес он святость русского крестьянина и даже потеряв зрение оставался самым верным прихожанином Алатырского храма. Да не просто прихожанином, а членом алатырской церковной десятины, то есть десятка руководителей православной общины, главным образом священнослужителей!

На Устина Кузина можно смело распространить солженицынскую максиму «для меня вера – это основа и укрепа личной жизни человека». Вполне допускаю, что кончину крепкого, жилистого старика ускорила боль душевная из-за невозможности вернуть себе другую основу всякой нормальной личности – собственность...

Между тем Бирюковым все теснее становилось в квартирке птицесовхоза: мои старшие братья Юрий и Валентин росли не по дням, а по часам! Посоветовавшись со своей женой Талиной, Степан Петрович решил перебраться в бурно строящийся поселок Атяшево.

И надо же было такой оказии случиться: узнали Бирюковы, что Семен Тимофеевич Ивашкин, супруг старшей Талининой сестры Лидии (если помните, их маленький сын Леонид был третьим участником памятного «пещного действа»), новехонький сруб продает. Оказалось, пока плотники его ладили, Лидия Михайловна третьего ребенка родила, и уж больно мелким показалось Ивашкиным их будущее жилище; решили новый, большой сруб ставить.

Дело было в 1960 году. Сруб Степан Петрович купил, да скоро ведь только сказки сказываются. Работы в «Сарасте» было столько, что никак руки не доходили дом в поселке поставить; ох, и не зря вся страна припевала тогда «Раньше думай о Родине, а потом о себе»!

Тем временем старший сын Юрий Бирюков уехал учиться в город Красноводск – в совхоз-техникум. И в феврале 1962-го получил письмо следующего содержания: «Здравствуй, брат Юра! Пишет тебе брат Валя. У нас родился брат Витя».

Новость была оглушительной не только для 17-летнего Юрия, но и для самого 14-летнего Валентина, да и для всех окружающих. Дело в том, что 37-летняя Талина Михайловна была женщиной крупной – никто ни о чем не и догадывался! Так 4 фев­­раля 1962 года появился на свет автор этих строк.

Едва годом позже Юрий вернулся после окончания техникума, Валентин показал ему, как следует эффективно успокаивать плачущего малыша. Средний брат усаживался перед моей висящей на крюке колыбелькой и радостно пинал ее ногой, отчего я начинал раскачиваться с немалой амплитудой и, возможно, даже затихал. Теперь появилась возможность сделать процесс более захватывающим.

Старший брат Юра усаживался по другую сторону от зыбки и, получив ее «в пас», отбивал ногой назад – Валентину. Тот наносил, в свою очередь, по моему «койкоместу» новый удар. Так и совмещали приятное с полезным старшие братья, качая меня туда-сюда через всю горницу, а кот Петька заворожено провожал мои полеты своими круглыми желтыми глазами (у Бирюковых по сей день все коты в домах зовутся Петьками и умеют прыгать через протянутые руки).

Спустя годы судьба забросит меня в невесомость, и я добрым словом вспомню интенсивные тренировки вестибулярного аппарата в первые месяцы жизни.