ГЛАВА 5. ЛЕС У ЧЕРТОВА МОСТА
(из книги Виктора Бирюкова)

«Почему в середине 1950-х в стране началось массовое жилищное строительство, появились хрущевские пятиэтажки? – задается вопросом Игорь Чубайс, директор Центра по изучению России (Российский университет дружбы народов). – Да потому, что миллионы людей возвращались из лагерей и им надо было где-то жить».

Здесь подразумеваются, естественно, горожане, задыхавшиеся от тесноты, склок и мордобоя в бараках да коммуналках. Но ведь и село проживало в невообразимой скученности. В птицесовхозе наша семья делила крошечный пятистенок с семьей директора «Сараста». Именно так: и Бирюковы, и Ромашкины – семьи руководителей! – проживали вшестером или всемером в одной комнатке, которая служила и кухней, и гостиной, и спальней. Например, бабушка Паша (сестра отца) спала на... сундуке.

Добавим отсутствие в наших «хоромах» канализации, газа, центрального отопления, водопровода; не забудем также, что половину внутреннего пространства занимала печь – та самая, которую некогда развалили мои старшие братья Юрий и Валентин. Единственным спасением, пожалуй, был отдельный вход для каждой семьи (дом был настолько неудобен, что сегодня на его месте стоит новодел, и лишь два здоровенных дуба у покосившейся ограды помнят Бирюковых).

А ведь у нас и гости регулярно бывали! Да-да, мои тети Лидия и Евдокия, а также дядя мой Николай с удовольствием навещали нас в «Сарасте» (пишу «нас», но это необязательно означает, что я уже появился на свет; приходили и до моего рождения) – крошечный домик зимой и лужайка летом были местом встречи всей родни.

А уж с какой с радостью малышня отправлялась к своим крестным из семьи Бирюковых! Моя мама крестила Таню Бакланову (дочь дяди Николая) и Надю Бакланову (дочь дяди Анатолия). Отец мой крестил Наташу Ивашкину (дочку тети Лиды). А крестным Маши Максимовой (дочери тети Дуси) был мой старший брат Юрий.

Николай Бакланов с дочкой Таней

Снимок 1958 года. Моя двоюродная сестра Таня вместе со своим папой - Николаем Михайловичем Баклановым.

Готовясь к приходу гостей, мама пекла знаменитые свои пироги, топила в русской печке молоко, калила яйца. Было что-то колдовское в кулинарных способностях Талины. Все рецепты ее просты: щепотку сольки, капельку сахара... потом потомить, и вот вам щи – «ум отъешь»! Ну, а уж ядреный, необыкновенно вкусный хлебный квас имелся у нас в любое время года, и на жестке печи всегда настаивалась очередная банка.

Технологией изготовления напитка мама тоже охотно со всеми делилась, ее указания исполнялись с невероятной точностью, но добиться нужного вкуса так никому и не удавалось. Вот и повелось, что на праздниках или поминках мама была главной стряпухой, а тети Лида и Дуся принимали да угощали гостей. Имелся, правда, у мамы и «помощник» – Дусин муж Сергей Сергеевич Максимов славился соленьями собственного производства!

 

 

Несмотря на тесноту (если зимой собирались в домике), семейные встречи выливались во всеобщее веселье. Душой компании был дядя Коля, который не только превосходно пел и плясал, но за игрой в дурака виртуозно мухлевал, поскольку обладал поистине золотыми руками – умел изготовить на станках любую деталь, что было бесценным даром в стране тотального дефицита. На прощание Талина разливала по мелкой посуде квас, раздавала многочисленной родне, и Бирюковы отправлялись провожать гостей до лесной опушки.

Сергей Сергеевич Максимов

С.С. Максимов – главный бухгалтер Атяшевской межрайбазы 

Излишне говорить, что с моим рождением жизнь стала намного лучше и веселее. Утром по дороге на птичник мама относила меня в детский садик, а Валентин после школы меня оттуда забирал – часов этак в пять вечера. Информация к размышлению для «нового поколения»: памперсов в ту пору не было, и младенца туго обворачивали пеленкой поверх марлевого подгузника. Эти средства гигиены вечно сохли после стирки на всех предметах, которые хотя бы отдаленно напоминали бельевую веревку.

Теперь читателю нетрудно вообразить радость моих близких (которую автор в силу своего ничтожного малолетства не в силах был разделить) от того, что атяшевская улица Первомайская приросла к 1964 году новым домом, который мой отец Степан Петрович Бирюков сладил из сруба, купленного несколько лет назад у близкородственного нам семейства Ивашкиных.

Впрочем, язык не поворачивался назвать новое жилище просторным. В единственной комнате стало лишь побольше квадратных метров, и даже бабушка Паша по-прежнему ночевала на сундуке, куда к ней в гости порой забирался и я.

Оставив птичник, мама устроилась нянечкой в единственный атяшевский детсад, куда водила и меня. Но едва я подрос, Талина вернулась в потребкооперацию, где начинала перед войной свою трудовую биографию.

Сейчас, перебирая в памяти эпизоды детства, должен признать, что очень мало времени проводил с родителями. В деревне всегда найдутся занятия и взрослым, и детям, а поскольку занятия эти обычно совсем разные, взрослые и дети редко пересекаются друг с другом. Вертеться возле маминой юбки некогда – как, впрочем, и слоняться бесцельно по улицам; городским мальчишкам это, наверное, сложно понять.

У сельской ребятни буквально минуты свободной нет. Сколько себя помню, всегда при деле – то в школе, то на тренировке, то на работе. Можно даже сказать, что деревенское детство «заточено» на приработок. Жили-то мы скудно: такое средство роскоши, как черно-белый телевизор, появилось в новом родовом гнезде на Первомайской лишь в 1969-м или 1970 году, когда я уже ходил в школу.

Первый заработок ваш покорный слуга гордо сунул в карман после первого класса, когда мы мотыжили саженцы в лесничестве. С той поры работа с каждым годом не столько усложнялась, сколько утяжелялась. Одно время мы сколачивали ящики для картошки: ее отправляли на Кубу в обмен на апельсины.

Потом началась эпопея по разгрузке товарняков, благо поезда сновали туда-сюда; строго говоря, поселок Атяшево и заложили-то в 1894 году в связи со строительством Московско-Казанской железной дороги – в 80 километрах северо-восточнее Саранска, близ села Атяшева.

Чего мы только не вытаскивали на себе из вагонов! Удобрения и продовольствие, уголь и дрова – все, абсолютно все товары, какие только поступали в советскую деревню образца 1970-х. Подряжались мы грузчиками и в сельпо, наизусть помнили время приезда автолавок. Отлынивать от тяжелого труда никому и в голову не приходило: во-первых, у нас всегда водились карманные деньги, а, во-вторых, никто не хотел быть белой вороной.

При этом у каждого имелись и ежедневные обязанности в домашнем хозяйстве: скажем, я пас корову, ухаживал за кроликами и так далее. А пилить и колоть дрова, складывать топливные брикеты научился раньше, чем читать. Разве что косить мне приходилось, в отличие от старших братьев, мало, так как отец работал уже не в «Сарасте», а в колхозе, где и выписывал сено.

А знаете ли вы, что такое сельские выходные? Это так называемая «пóмочь», когда сначала одному брату вся родня дом строит, потом другому брату настало время отселиться; так и машет народ топорами да пилами все викенды напролет! Да и как иначе? Здесь же не город, где в советскую пору люди дожидались квартир в многолетних очередях. В сельской местности ждать нечего – бери да строй.

В наши дни такого обычая, конечно, уже нет, строительство доверяют профессиональным бригадам. А вот огороды по-прежнему копают всей родней. Да и перед Пасхой женщины вместе моют один за другим дома, а мужчины так же сообща им помогают: мебель двигают, ковры выносят, дрова колют...

Тогда, в начале 1970-х, отец уже вынужден был избегать физических нагрузок – сказались передряги военных лет, ему даже вторую группу инвалидности дали. Третья-то группа имелась еще с войны: на покалеченной левой кисти торчала шишка, и Степан Петрович всегда просил кого-нибудь застегнуть пуговицу правого манжета сорочки. Но на наших семейных стройках он по-прежнему оставался «главным инженером»: без отцовского совета дело быстро заходило в тупик.

Какое-то время я не понимал, отчего в Атяшеве, да и в соседних селах, такие маленькие домишки. Что за тупой архитектор их проектирует? Глаза мне открыл отец: в сельсовете на дом выписывали по заявлению очень мало леса. Двадцати пяти кубометров должно было хватить на все про все: стены, пол, стропила, обрешетку, потолок и прочее. Потому-то и приходилось ставить однотипные, тесные пятистенки.

Меняя целыми днями одно занятие на другое, мы с друзьями еще и спортом увлекались: летом я предпочитал спортивное ориентирование, а зимой – хоккей. Сейчас трудно поверить, но в ту пору обычную «дворовую» клюшку купить было проблемой, не то что клюшку настоящую. И вот я в кипящем самоваре 20 минут держал клюшку, чтобы размягчилась как следует, а затем совал ее в косяк, загибал оный и крепко-накрепко привязывал – пускай успеет остыть и зафиксироваться в правильно изогнутом состоянии!

За этим «шаманством» с неимоверным любопытством с печки – из-за занавески – «секли» племянники: Владик (сын моего брата Валентина Бирюкова), Виталик и Олег (сыновья моего брата Юрия Бирюкова). Называл я их тогда колорадскими жуками: по субботам, когда все племянники собирались у нас на Первомайской, дома не найти было ни крошки еды, а однажды таинственным образом исчезла даже запаренная для поросят сечка!

И что вы думаете? Спустя неделю три грозных колорадских жука, едва переступив порог, кинулись к моей маме:

– Баушка, а «поросячья еда» есть?

Для пацанов та вкуснейшая сечка стала таким же самостоятельным блюдом, как омлет с беконом, пожарские котлеты или борщ по-украински. «Поросячья еда» – это вам не корм для свиней, это деликатес, рецепт которого знает только баушка! Может, именно тогда и я, будущий свиновод, понял, что хрюшек нужно кормить «по-людски»?

Кстати, с «колорадскими жуками» приключилось несколько жутких историй, отчасти объясняемых традиционными опасностями деревенской жизни. Во-первых, Виталик в возрасте около 5 лет спихнул в сторону тазик, прикрывавший бак с кипятком, и... упал в воду. Об этом потом даже районная газета написала, ведь ожог охватил 90% кожи, и медики считали, что пацан не выживет.

Не было бы счастья, да несчастье помогло: годом раньше у директора Атяшевской межрайбазы (которую в 1980-х мне предстояло возглавить) в доме взорвался баллон с газом, и Алексей Наумкин обгорел на 30–40%. И вот теперь выяснилось, что у него и у Виталика одна группа крови – а у Наумкина-то в организме уже есть нужные антитела!

Кровь Алексея Яковлевича перелили Виталику, и тут кто-то подсказал, что обожженные места нужно смазывать... свежей желчью поросенка. Врачи категорически выступили против – что, дескать, за варварство? Но старшие братья автора этой книги не подчинились, решив заниматься «народной медициной» по ночам. Причем Виталику, который мучился от боли, разрешили ругаться любыми словами, что вообще-то у Бирюковых запрещено. Так и спасли парня!

Племянник Олег тоже не давал взрослым соскучиться. Однажды прямо на Первомайской он умудрился провалиться в колодец, да таким хитрым макаром, что сверху крышка люка упала – захлопнулась. Слава богу, все произошло прямо на глазах отца – Юрия Бирюкова. Мигом спустившись в колодец, он вытащил младшего сына.

...Как на все времени и сил хватало? Секрет, по-моему, прост. Слыхали поговорку «деньги идут к деньгам»? Это означает, что богатому человеку легче стать еще богаче, чем бедняку выбиться из нищеты. Так же и со школьными оценками: тройки идут к тройкам, пятерки – к пятеркам. Отличнику по любому предмету легче получить пятерку, чем троечнику, потому что сказываются и накопленная база знаний, и привычка к труду, напряженной интеллектуальной деятельности.

В отличие от лодыря, трудолюбивому человеку нетрудно выполнить какую-то дополнительную работу. Спросите ленивца, почему он не осуществил того-то и того-то, и в ответ вы почти всегда услышите: «Было некогда». Лень обожает прикидываться чрезвычайно занятой, хотя на самом деле постоянно озабочена тем, как убить свое никчемное время.

Но имелось у нас еще одно увлечение – секретное! Начиная с 5-го или 6-го класса наша школьная братия поголовно занималась раскопками близ того самого Троицкого храма, откуда бабушка Ксения привезла в начале 1920-х годов круглую деревянную икону с ликом Иисуса. Лишь недавно автор узнал, что именно в этом храме, что в 15-ти километрах от Атяшева, крестились и венчались многие мои предки.

Но в 1926-м большевики превратили старейшую каменную церковь Мордовии в зернохранилище, а в 1937-м и его принялись стирать с лица земли. К счастью, им это так и не удалось. Возведен был храм к 1695 году на средства крупнейшего местного помещика Степана Чиркова с участием выписанных из Италии мастеров. Раствор тогда замешивали с куриными яйцами – на века. Еще накануне Великой Отечественной в развалинах звонницы и за стенами алтарной части находили убежище преследуемые властями монахи.

Помню, каким душевным трепетом была наполнена первая поездка к храму. Мне было лет около 13-ти. Прокравшись в гараж к старшему брату Юрию, я тихонько вывел на улицу его мотоцикл, и позади уселась 14-летняя двоюродная сестра Валентина, дочь моей тети Лидии Михайловны. Отчаянно газанув, мы умчались, влекомые любопытством и сладостью нарушения запретов.

Сегодня нашу деятельность на развалинах назвали бы, возможно, черным копательством. Мы усердно рыли Бугры в надежде наткнуться на клад или хоть на парочку золотых крестов – это ж сколько вагонов нужно разгрузить, чтобы заработать их стоимость! Находки, правда, бывали куда более скромными: попадались подсвечник, истлевшая деревяшка, каблук. Дальний родственник Валентины по линии ее отца, Коля Ивашкин, наткнулся даже на... каштановую девичью косу; в каком веке жила ее обладательница, что с ней приключилось – вряд ли мы когда-нибудь узнаем. Украсил же нашу коллекцию насквозь проржавевший револьвер времен гражданской войны.

В 1970-х в Атяшевский район приехали «на картошку» студенты истфака – будущие профессионалы раскопок! Они-то и добыли из-под могильной плиты эполеты да кокарду полковника императорской конной гвардии Льва Ивановича Чиркова, похороненного у церковной ограды, – потомка «того самого» Степана Чиркова.

На красном кирпиче храма удержалась даже штукатурка, и ее за сотню лет сплошняком покрыли надписи – в основном имена побывавших здесь ребят. Так, слово «Ирина» нацарапано на пристроенной уже в XIX веке колокольне аж на трехметровой высоте – ума не приложу, как добралась туда эта девушка, разве что стремянку из дома захватила! Однако вот что характерно: среди сотен надписей нет ни одной нецензурной или просто бранной типа «Ванька дурак». В душах всех, решительно всех посетителей жил страх перед святотатством. А ведь приезжали сюда, мягко говоря, не ангелы – обыкновенная сельская ребятня, а порой и вовсе шпана хулиганская.

Лишь по-настоящему верующие люди могли закладывать из поколения в поколение подобное благоговение перед святым местом, да к тому же вопреки богоборческой власти. Недаром писал митрополит Иоанн (Иван Матвеевич Снычев, 1927–95): «Святую Русь нельзя учредить ни указом, ни постановлением, ни на конференции, ни на съезде. Ее можно только вымолить с покаянием и смирением».

Вероятно, следует согласиться с иеромонахом Алексием (Айсиным) из сельской глубинки Омской области в том, что перевод Священного писания содержит по крайней мере одну ошибку. В синодальном «Новом завете» читаем: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога: существующие же власти от Бога установлены» (Рим. 13:1).

Между тем в оригинале на церковно-славянском языке фрагмент «нет власти не от бога» записан так: «несть бо власть, аще не от бога», что значит «ибо не есть власть, если не от Бога». Смысл меняется на прямо противоположный: если власть не от Бога, то это не власть! Ее можно терпеть, ей можно кланяться в ноги, можно даже стать ее частью. Но душа никогда ее не признает. Остается гадать, каким образом принципиальная ошибка закралась в канонический текст...

Сидя рядом с храмом на высоком бугре, мы глядели в широкий простор и пытались мысленными взорами пронзить время, чтобы всмотреться в давних своих предков. Не уверен, что подобное «глубинное» созерцание характерно для городских ребят, пространство которых отовсюду ограничено высокими стенами.

«"Деревенская проза"... сумела сделать очень важную вещь – "снять" замкнутость круга тяжелых и бессмысленных крестьянских работ раскрытостью героя в природу и в мир, в его красоту, – пишет литератор и литературовед Ольга Славникова. – Особенно в произведениях Валентина Распутина деревенский, ничего не читающий человек, проживший наедине с собой свою тяжелую жизнь, вдруг осознает свою незряшность, неслучайность своего прихода в мир, и шире – значимость и высокий смысл всякого человеческого дыхания».

Хорошие, сильные слова. Правда, насчет «нечтения» согласиться трудно, звучит тут городской снобизм, презрение к «тупой деревенщине» – чувствуете? Моя мама с семью классами образования читала каждый день, выписывая поначалу «Труд», потом «Аргументы и факты», затем «Труд-7», а вдобавок еще и нашу районку. Когда Талина стала плохо видеть вблизи, ей читала газеты внучка Ксения, старшая моя дочь. Сам же я школьником провел на печь лампочку мощностью 25 ватт и глотал там книжки, отгородившись занавеской от мирно спящего семейства.

Заодно не могу обойти стороной еще одного мифа – дескать, в русской деревне процветает повальное пьянство. А в городах наших, простите, какое пьянство? Не знаю в Атяшевском районе ни одного человека, который опустился бы до состояния заурядного московского алкаша. Нет-нет, я не имею в виду так называемых бомжей – несчастных людей, лишенных воли.

Вы заходили когда-нибудь в лифт после того, как там прокатилась парочка существ из спившейся квартиры? Вам в окна «амбре» из этого жилища ветерком не задувало (не приведи Господь такого соседства, а ведь оно в наших мегаполисах случается сплошь и рядом)? Ни одно животное не опускается до подобного состояния, даже скотским его не назовешь. Где, в каком селе вы видели этих до абсолютного нуля деградировавших, невыносимо смердящих существ?

Возможно ли было повальное пьянство в колхозе, на который приходилось бесплатно вкалывать, а кормиться оставалось лишь со своих огородов? Запьет хозяин – семья с голоду опухнет! А если глубже копнуть? Даже после отмены крепостного права крестьяне десятилетиями продолжали выкупать свои наделы, отрабатывая барщину или неся помещикам оброк. В 1880-х барщину заменила издольщина, при которой землевладелец получал от арендатора долю урожая, которая нередко превышала его половину.

Иными словами, на беспрерывное городское пьянство в деревне попросту нет времени: когда пьянствовать, если нужно непрерывно ишачить? А вот убегая от беспросветно тяжелой жизни в города, крестьяне и правда нередко спивались – в отрыве от корней витальная энергия мигом испаряется.

Староверы, о которых нам еще предстоит серьезный разговор, считали самоубийцами тех, кто умирал по пьянке; соответственно, и хоронили их отдельно. Между тем до никоновской реформы 1654 года русское население поголовно было «староверами», и все знали: «Умереть хмельному шибко грешно – кто потом отмолит?». О появлении пьяного отзывались с презрением – явился, дескать, «Христов оладушек».

Автор специально пытался обнаружить горьких пьяниц среди своих предков и не преуспел – ни по женской, ни по мужской линии их не нашлось. У нас вообще с вредными привычками не церемонятся. Отец мой взял, да и бросил курить – сразу, в один день. Ему было тогда 37 лет. И что вы думаете? В свои 37 я тоже наотрез отказался от сигарет! Должно быть, бирюковский характер такой: если уж что втемяшилось, так тому и быть.

Думая об отце, невольно вспоминаю старую поговорку: «За свою жизнь мужчина должен родить сына, построить дом и посадить дерево». Степан Петрович исполнил миссию так, как редко кому удается на белом свете: помимо всего прочего (и, несомненно, очень важного), он посадил... целый лес.

Проезжая по сегодняшней Мордовии, невозможно понять, каким образом в старину здесь процветали бортничество да охота на пушного зверя, – лесов-то почти и не видно. Может, их некогда на флот извели (такая судьба, например, постигла чащобы Палестины – турки начисто все повырубили)? Да, корабельный сосняк здесь встречался, и при Петре I жители были обязаны заготавливать и доставлять его на верфи и на строительство портов. Однако леса-то по преимуществу были лиственные – их изводили другим способом.

Территорию будущей Мордовии густо покрывали поташные промыслы: лес нещадно рубили и жгли ради древесной золы. Из нее делали щелок для мытья да извлекали этот самый поташ – карбонат калия. Но лес шел также и на другие нужды: металлургическим заводам требовался уголь, другие отрасли в возрастающих количествах потребляли смолу и деготь.

Уже к середине XIX века только одна треть Мордовии оставалась под лесом, многие крестьянские семьи лишились возможности разнообразить свой рацион дарами природы, а бортничество и пушная охота полностью прекратились. Зато все больше и больше требовалось пашни – судьба мордовских лесов была предрешена.

Теперь вы понимаете, отчего в сельсовете на дом больше 25 кубов не выписывали? А уж дров всегда как не хватало! Вдобавок в холодные зимы Великой Отечественной повымерзли и мордовские сады, которые также занимали немалые площади. Но в конце 1940-х «наверху» решили заняться массовым лесовосстановлением.

Когда в птицесовхоз «Сараст» поступила соответствующая разнарядка, дело возглавил заместитель директора по хозяйственным вопросам – мой отец. Сегодня заложенный им лесной массив простирается от окраины «Сараста» и до самого горизонта. Долгое время массив этот местные жители называли «лесом у Чертова моста»: он начинался со склонов узкого и глубокого оврага, через который был переброшен отвратительный мосток. Автомобили то и дело срывались с него на дно оврага, в чем повинен был, несомненно, сам черт.

Когда Степан Петрович вышел на пенсию, его «собственноручный» лес вполне созрел, там в изобилии росли грибы, ягоды и целебные травы. Наедине со своим лесом и своими мыслями фронтовик проводил целые дни. О чем он думал, мы никогда не узнаем, но отчасти можно догадаться.

– Не за то мы кровь проливали, – иной раз вздыхал отец. – Ох не за то!

В послевоенные десятилетия эту фразу затерли до дыр, однако горькая суть ее не исчезла. Люди шли под пули, становились калеками и даже гибли, но твердо знали, что после войны жизнь уже никогда не станет такой невыносимо тяжелой, как прежде. Ведь ту, прежнюю жизнь защищать не спешили.

«Надо еще подумать, для каких целей в 1940-х годах Господь обделил нас поражением», – страшно вымолвил Венедикт Ерофеев, писатель пронзительной искренности и богобоязненности.

И в самом-то деле: почему откатывались 2000 километров кряду – аж до самой Москвы? Только версию «превосходящих сил противника» чур не предлагать!

«Практически во всех битвах численный перевес был на стороне Красной Армии, – итожит философ Игорь Чубайс. – Только за 1942 год советская промышленность произвела танков больше, чем Германия с сентября 1939-го по апрель 1945-го. Перевеса в живой силе Рейх не имел никогда. К июню 1941 года в западных военных округах СССР базировалось 247 дивизий. Их численность более чем на полмиллиона превосходила тех, кто стоял на другом берегу Буга и Прута. При этом Сталин обладал огромным мобилизационным резервом, который мог быть поставлен под ружье за одну неделю. К моменту нападения гитлеровцев советские ВВС насчитывали более 23 тысячи самолетов, у люфтваффе имелось 10,5 тысячи, причем против СССР было брошено менее 2000 единиц боевой техники. Даже блокаду Ленинграда сдерживало приблизительно в 1,5 раза больше войск, чем ее осуществляло».

Конечно, умудренный «классической» советской историей читатель припомнит и неожиданность нападения, и «полувооруженное» состояние Красной армии. Но разве объясняет это то, что к концу 1941 года в немецком плену оказались 3,8 миллиона советских военнослужащих, то есть 70% первоначального личного состава вооруженных сил? А ведь все они знали, что по ту линию фронта считаются изменниками родины – фактически смертниками!

Какой же вдруг перелом произошел у стен столицы? Неужто всерьез можно говорить о страстной любви к Москве ограбленных и униженных ею крестьян в шинелях? Что изменилось в умах за первые полгода войны?

«Гитлер не оставлял России никакого шанса, он не собирался ее десоветизировать, он хотел ее уничтожить, – продолжает И. Чубайс. – Сталин крайне опасался создания альтернативного русского правительства, но это и не входило в планы фюрера: сотни тысяч ушедших в плен умирали с голода. Узнав и осознав подлинную картину разворачивавшейся катастрофы, народ понял – выбора не осталось. Тогда и закончилось отступление».

Иными словами, в первые месяцы войны немногие готовы были биться насмерть за советскую действительность, население зачастую видело в оккупантах избавителей от колхозного рабства, вездесущих стукачей и палачей из НКВД.

И вот наконец одолели врага, нагляделись на обустроенное сельское хозяйство Европы и вернулись к тому же кошмару, что и до войны.

«Стремясь только выжить, советские люди теряли веру в будущее и мало думали об идеалах, – напоминает упоминавшийся уже Б. Клейн. – Апатия масс пагубно сказывалась на поведении войск во время Великой Отечественной войны. Даже успехи на фронтах не улучшили жизни в тылу... Народ, принесший огромные жертвы, не смог воспользоваться плодами победы».

Миллионы победителей ощутили себя жестоко обманутыми и одновременно бессильными что-либо изменить; такая обида из памяти не стирается никогда. Вот и отец мой с нею не расставался. По мере того, как СССР погружался в пучину бесхозяйственности, приписок и воровства, в его душе нарастало возмущение.

– Не могу на все это смотреть! – бывало, вырывалось у Степана Петровича.

Телетрансляции партийных съездов – грандиозные циничные спектакли – и вовсе вздымали в нем бурю негодования. Отец и телевидения не любил из-за всепроникающей, тотальной лжи – то ли дело в «Лесу у Чертова моста»! Помню, когда в атяшевских домах стала появляться кое-какая бытовая техника, а некоторые земляки даже обзавелись личными «запорожцами» или «москвичами», отец с укоризной качал головой:

– Что вы носитесь с этими телевизорами да холодильниками? Придет время, вас ими завалят, еще упираться будете!

И что же? Уже в 1980-х отечественные «товары длительного пользования» по всей стране начали продаваться в кредит, от чего их качество, конечно, выиграть не могло. А как сегодня нам со всех сторон буквально навязывают ширпотреб, и укрыться негде от рекламы? Прогноз потомственного крестьянина с 6-ю классами школьного образования за плечами сбылся полностью.

В 1990-м отцу исполнилось 70, и он мог бы еще жить да жить. Но судьба распорядилась иначе – не без помощи бесплатного советского здравоохранения.

На Первомайской через дорогу от нашего дома находится районная больница, куда отец, недомогая, еще в начале 1980-х годов ходил на процедуры. До причин недомогания никому не было дела – Степана Петровича Бирюкова щедро клали под капельницу с глюкозой.

А спустя несколько лет мы с матерью отвезли отца на поезде в Саранск, и выяснился диагноз: сахарный диабет. Страшная правда эта открылась в кабинете... невропатолога. Почему мы отца именно туда привели? А ему стали чудиться во дворе какие-то посторонние люди: от переизбытка в крови сахара возникли галлюцинации. Вот так подлечили!

Срок он себе сам назначил. Попросил в больничную палату внуков привести – попрощаться. А после наедине сказал мне:

– Устал я бороться. Очень тяжело. Умру.

Сказал как отрезал, по-бирюковски. Ближайшей ночью его не стало.

А наутро 4 августа почтальон отцовскую пенсию принес – 120 рублей; всегда по четвертым числам советскую пенсию приносили.