ГЛАВА 11. КОЛБАСА ДЛЯ НАСЕЛЕНИЯ
(из книги Виктора Бирюкова)

Вот такую колбасятину изготовили несколько лет назад атяшевские мясопереработчики – даже в кадр не влезла!

В Атяшеве изготовили сверхдлинную колбасу

Наш нырок из информационной эры пронзил насквозь XX век, затем и век XIX, вот уже струится по сторонам XVIII столетие, а простые, «с сохой» предки автора продолжают населять группу соседних сел и деревень на территории современной Мордовии.

В какие только передряги ни попадала за эти годы страна, какие миграционные бури ни проносились над ее просторами, но несколько русских родов компактно продолжали свои исторические пути, почти не давая географически удаленных отростков. Странно? Отнюдь.

Высокая географическая мобильность населения – следствие его права на свободу передвижения. Если в XXI веке гражданин Российской Федерации не вправе свыше трех месяцев находиться в собственной стране вне места постоянной регистрации, то что говорить об отношении государства к людям, которые не являлись гражданами даже формально!

Ну-с, уточним «диспозицию». Как отмечалось где-то выше, предки моего деда Михаила Бакланова на протяжении XVIII века проживали в селе Тарханово. Миней, отец Михаила, был внуком того самого Климента, которого в 1824 году переселил в Сосуновку владелец – некий поручик Смирнов. Кстати, Климента звали еще по отчеству Аверкиевым, поскольку был он сыном родившегося в 1757 году Аверьяна. Мама Климента, а также его братьев Михайлы, Савина, Матвея, Леонтия и Василия (рекрута 1807 года и предполагаемого участника войн с Наполеоном) – жительница Тарханова Фекла Александрова, появившаяся на свет в 1759 году. Аверьян вместе со своей сестрой Анной (1753) – представители 3-го поколения Баклановых (Климовых).

А вот 3-е поколение Бирюковых представляет Филипп Васильев (1769–1824) из Больших Манадышей. Имя его супруги пока установить не удалось, зато его детей мы как-то упоминали в связи с Михайлой – сыном Филиппа, который ушел в суровом 1812-м на Отечественную войну и сложил на ней, по всей видимости, голову. Сын Михайлы Савелий – мой прапрадед. Если помните, в еще более суровом 1942 году за моего отца Степана Бирюкова вышла моя мама Талина (Татьяна) Бакланова; дело было все в тех же Больших Манадышах.

Теперь взглянем, на какой «отметке» во 2-й половине XVIII века находилась ветвь моей бабушки Неонилы Кирьяновой (1876–1933), матери Степана Петровича Бирюкова. В 1785 году в Чебудасах родился ее прадед Феофан Кирьянов. Даты жизни его отца – Кирьяна – доподлинно неизвестны, однако был он, видимо, человеком неординарным. А иначе с какой стати его имя спустя столетие закрепилось в качестве фамилии «Кирьяновы»?

Да и родившийся в 1815 году у Феофана сын Захар вырос ой каким не простым, поскольку суждено ему было стать деревенским старостой. Староста представлял собой своего рода «медиатор», которому днями напролет приходилось лавировать между противоречивыми интересами помещика, его бурмистра-управляющего и крестьянства, а еще тонко ладить с местным батюшкой, чтобы привлекать того на свою сторону в спорных и конфликтных ситуациях.

Если вы не против, читатель, проберемся теперь в XVIII век со стороны Алашеевки. В 1748 году родился там у крепостного крестьянина Ивана Иванова (1726–96) сын Сергей. Принадлежала семья Аг­рафене Александровне Ступишиной – супруге генерал-поручика и действительного камергера Ивана Васильевича Ступишина.

Сергей продолжил род Иваном (1772) да Кузьмой (1782). У последнего в 1802-м родился Петр, которого односельчане звали когда по отцу Кузьминым, а в другой раз и по деду Серовым (от формы «Серый» имени «Сергей»). Малолетнего брата этого самого Петра звали Леонтием – в 1818 году его отдали, если помните, то ли в рекруты, то в ли в кантонисты. В 1823 году у Петра появится на свет сын Сергей, названный так, конечно, в честь того самого Серого. В 1843-м родится у Петра и внучка Матрона Сергеева, то бишь дочь Сергея: ее-то дочь Наталья Дмитриева станет моей бабушкой, выйдя за Минея Иванова – моего дедушку.

Еще одна ниточка уходит в века от мамы Матроны Сергеевой – Авдотьи Андреевой, супруги Сергея. Она родилась все в той же Алашеевке в 1820 году у Андрея (1797) и Катерины (1796) – представителей 5-го поколения этой родовой ветви.

А 4-е поколение представлял Андреев отец Моисей Никитин (1775), женатый на Татьяне Семеновой, крестьянке помещика Ивана Полвезова из села Стемасы Алатырской округи. Имелся у Моисея и брат Егор (1766–1830), который высватал себе в жены Аксинью Степанову (1752) из села Дады Ардатовской округи; Дады эти и сегодня буквально видны из Атяшева.

Ну, а кто были предками отца моей прабабушки Натальи Дмитриевой? В 1768 году у крепостного Ионы родился сын Алексей – предположительно в деревне Ломакино (ныне в Нижегородской области близ границы с Ичалковским районом Мордовии). Принадлежал он Прасковье Александровне Юрасовой, приятельница которой Авдотья Ивановна Пилюгина также владела крепостными. Между тем излюбленным развлечением изнывающих бездельниц по всей России была игра людьми в куклы: барыни «составляли пары», то есть женили друг на друге своих крестьян.

Вот как-то раз и повелела Юрасова Алексею Ионову свататься к пилюгинской девице – Марфе Григорьевой (1773) из деревни Чаадаевки Ардатовского уезда. Вскоре молодую семью переселили из Ломакина в Сосуновку, причины чего нам неведомы. Алексей с Марфой произвели на свет 3-е поколение данной ветви – Пимена (1790), Максима (1792), Григория (1795), Ивана (1805), Анну (1801), Татьяну (1802).

В свою очередь, Пимен женился на Агафье Тимофеевой (1792), дав начало 4-му поколению в лице двоих своих сыновей, названных отчего-то одинаково – Иванами; возможно, речь идет об очередной ошибке в источнике. Так или иначе, старший Иван Пименов родился в 1812 году и стал с годами крестьянином-собственником, а младший Иван Пименов увидел свет божий в 1815 году и более о нем ничего неизвестно. Ну, а сыну старшего Ивана, Дмитрию, суждено было стать отцом Натальи – супруги Минея.

Родословными длиною в 400 лет, как у мельников Кузиных, нечасто могут похвастать даже потомки дворян. В Российском государственном архиве древних актов на Большой Пироговской улице в Москве видавшие виды архивариусы впервые увидели крестьянскую генеалогию такой протяженности. Крепостная аристократия! Наверное, недаром в Стемасах мужчины из рода Кузиных по сей день пользуются легендарной репутацией.

– За Кузиными-то мужиками все бабы живут как за каменной стеной, – совершенно уверена Людмила Мартьянова, внучка Владимира Платоновича Кузина. – И ведь никаких семейных разборок с этими мужиками, они ж никогда руку на женщину не поднимут!Владимир Платонович Кузин

 

Владимир Платонович Кузин

Из Кузиных, если помните, вышла моя бабушка Ксения Устиновна. Неудивительно, что во 2-й половине XVIII века этот древний род мельников и хлеборобов был представлен на бренной земле уже аж 6-м своим поколением. Его произвели на свет Абрам Афанасьев (1747–1821) со своей женой Варварой Ивановой (1743). Среди их детей – Конон (1769), Филип (1771), Григорий (1773), Герасим (1777), Мавра (1780). На исходе того же XVIII столетия появилось и 7-е кузинское поколение: у старшего сына Конона родились Дмитрий (1793), Козьма (1795), Тит (1796).

От брака Козьмы Кононова с Еленой Антоновой (1796) пришло в мир 8-е поколение Кузиных: Ефим (1822), Аксинья (1819), Василий (1830, женившийся на Марье Николаевой 1828 года рождения), еще один Василий (1833; странно, но так в документах), Иван (1834–40). Вот у Ефима-то в браке с Надеждой Ермолаевой (1820) и появился на свет в 1841 году будущий знаменитый строитель мельниц Платон Евфимов. Мой прапрадед.

Если изложенная только что «диспозиция» сложно воспринимается в таком вот «описательном», чисто словесном виде, отсылаю читателя к разворотам, на которых все генеалогические древеса изображены схематически, в виде прямоугольников со стрелочками.

Может, не так уж и плохо жилось моим предкам, а? Иначе ведь могли убежать – хоть к казакам, хоть на российский север, где крепостничества почти не было. Ан нет, не бежали, покорно несли свой крест. В чем тут дело? В повышенном конформизме – приспособленчестве? Или в умении «выживать под диктовку среды» – приспосабливаемости? Это ведь совершенно разные материи; что ж, попробуем разобраться.

В конце 2004 года в Санкт-Петербурге прошел семинар «Крепостное право и его отмена: история и современность». И не с бухты-барахты прошел, а в рамках проекта ЮНЕСКО «Невольничьи пути» и Международного года, который Генассамблея ООН посвятила борьбе против рабства.

На семинаре горячо схватились друг с другом высокоученые граждане России – противники и сторонники... крепостного права. Нет, это не ошибка: отдельные участники возносили в своих докладах бич целого народа на высоту некоего идеала. Так, защитники крепостного поместья считают его чем-то вроде кондоминиума единоверцев, которые попросту вынуждены ладить с другом в сельской глуши в отсутствие полиции, да и каких бы то ни было средств связи, за исключением конных курьеров.

За добрым отношением помещиков к подневольным душам якобы зорко присматривали уездные предводители дворянства, не позволявшие обижать крепостных. В общем, идеологи «неокрепостничества» создают образ патриархальной «фамилии», которая в Древнем Риме включала наряду с патроном членов его семьи, рабов и вольноотпущенников; все они дружно поклонялись ларам – душам умерших предков патрона. Менее искушенная аудитория в ходе семинара просто утонула бы в сентиментальных слезах по крепостной России.

Поскольку веками находится немало желающих видеть в нашей стране продолжение Римской империи, напомню, что 2000 лет назад Август повелел чеканить на монетах: «Мир», «Свобода», «Благочестие». Мир подразумевался в свежезавоеванных провинциях, свобода не распространялась на рабов, а под благочестием понимался тот трепет, который должны были испытывать члены фамилии по отношению к своему главе, который имел право всех их поубивать; думаю, именно данный исторический факт лег в основу оруэлловского «Свобода – это рабство», «Мир – это война».

Впрочем, развернувшаяся на том памятном семинаре дискуссия не оставила камня на камне от умозаключений «неокрепостников». По словам доктора исторических наук Валентины Чернуха, крепостное право зиждилось на «чудовищном насилии, особенно в XVIII веке: били батогами нещадно, так что ни о какой благостности тогда и речи быть не могло».

Редкие примеры гармоничных отношений собственников с «душами» меняли общее положение не лучше, чем колхозы-миллионеры обеспечивали советскую страну мясом. Помещица Дарья Салтыкова (1730–1801) Подольского уезда Московской губернии загубила свыше сотни своих крестьян, прежде чем была наконец изолирована от общества.

Кому же выгодно воспевать крестьянско-дворянскую «лепоту», для чего это делается? Думается, сие – достигшая наших дней отрыжка аристократического исторического творчества. В прошлом подобный лживый образ создавали лишь сами крепостники, прежде всего литераторы да журналисты из их среды. Ну какой им был резон описывать жизнь своих «душ»?

На семинаре писатель Владимир Соболь напомнил: оправдываясь от соответствующих претензий к «Войне и миру», Лев Толстой (1828–1910) признавал, что «мужики и купцы его не интересуют». А писатель Александр Мелихов процитировал толстовского современника, поэта-сатирика Дмитрия Минаева (1835–89), едко пародировавшего «Войну и мир»:

Тогда славяне жили тихо,
постилась каждая купчиха,
но чтоб крестьян пороли лихо,
застенки были, Салтычиха,
все это сон пустой.

Сейчас, наверное, даже дети слышали, что в СССР партийные бонзы и обслуживавшие их «львы толстые» питались пайками из распределителей, в то время как рядовые коммунисты млели в очередях за отвратительной колбасой. Куда менее известно другое: жены «избранных» называли ее «колбасой для населения» – дескать, «у меня ее даже собака не ест». Цинично и... точно; поверьте, кое-что в колбасах я понимаю. Само же по-советски закрепощенное население и не подозревало, что бывает какая-то другая колбаса.

Так в эпоху предыдущего крепостного права помещику выпадало развлечение, а крестьянину – мучение.