ГЛАВА 19. ВЕЛИКИЙ СХОД
(из книги Виктора Бирюкова)

Взяв 22 января 1676 года Соловецкую обитель, стрельцы побросали в проруби, повесили или обезглавили почти 500 иноков и казаков. Так завершилось «Соловецкое сидение» – почти 8 лет неповиновения, которое оказывали властям старообрядцы во главе с разинскими приятелями.

Карта современных СоловковLittle

Карта современных Соловков

Двумя неделями позже другие стрельцы принесли известие о конце бунта в «села Волосово Владимирского уезда домового патриарха Николая Волосова монастырь», то бишь в один из монастырей, находившихся в непосредственном ведении патриарха всея Руси владыки Иоакима.

Плотно затворившись в трапезной, игумен Алексий держал долгий совет с тысяцким головой Лукою Прониным. Когда двери наконец распахнулись, Пронин выбежал, звеня шпорами, на монастырский двор, нашептал что-то своим бойцам, а после зычно скомандовал:

– По коням!

Попрыгав в седла и привычно разделившись на тройки, лихие всадники помчались в окрестные деревни, принадлежавшие Волосов-Никольской обители.

Поздно вечером в облаках пара трое гонцов остановили взмыленных лошадей посреди Лусян.

– Эй, люди, айда разговоры разговаривать! – закричал десятник, спешиваясь. – Спать завалились, а об вере православной кто позаботится?

– Сейчас зенки-то пооткрывают, – усмехнулся второй стрелец, беря в руки мушкет. – А ну-ка подъем, святой народ!

Посреди сонной деревни выстрел прозвучал, словно из пушки. Забрехали ожесточенно собаки, встревожено зазвучали женские голоса.

– Бирюк, поди перепужаются хрестьяне-то, – с укоризной качнул головой третий стрелец и могучим басом накрыл всю деревню: – От преосвященнейшего предстоятеля Алексия весть вам, люди добрые!

Тем временем десятник ловко высек огонь, и посреди беззвездной ночи ослепительно вспыхнул факел. По сугробам заскакали тени – к яркому пламени потянулись мужики, на ходу подвязывая тулупы и поправляя шапки.

– Тебя как звать-то?

Десятник повернулся к рослому крестьянину лет сорока, который подоспел первым.

– Матвей я, Осипов сын, – ответил тот и перекрестился двумя перстами. – Староста села нашего.

– Держи-ка вот, брат Матвей, – протянул факел десятник. – Посвети честному собранию! А ты, Вольша, слово игуменское передай, голосина-то у тебя протоиерейская!

Их окружили человек шестьдесят – по-видимому, все мужское население Лусян; даже седой, как лунь, дед Прокопий приплелся, опираясь на свой суковатый посох. В тающих во тьме концах улочки захрустели снегом и женские фигуры.

– Беда приключилася, братия! – пробасил Вольша. – Государевы люди побили наших на Соловках, смертным боем за веру истинную наказали. Теперь по всей Руси с мечом да огнем новый обряд пойдет. Преосвященнейший Алексий души зовет спасать: кто пожелает уйти, никого неволить не станет.

– Куда ж мы пойдем, брат? – вырвалось у Матвея. – Мороз еще долго будет трещать, а у нас бабы да дети малые!

– Мы, казаки стрелецкие, братья ваши, староста Матвей, – похлопал его по плечу десятник. – Все вместе двинем в путь и дорогу укажем. Не желаем больше неправедному царю служить, изменил он вере отцовской! А мороз как раз для движения-то и нужон: по весне-то отсюдова не уйдешь. Научим вас по-казачьи кострами обогреваться да теплый ночлег в снегу устраивать – всех целехонькими до места доведем.

Из толпы к стрельцам шагнул престарелый Прокопий и прошамкал едва слышно:

– Куда ж мы придем, сынок, в какое такое место? И где жить в нем станем? Зимой-то ведь и землянку вырыть никак невозможно...

– Не горюй, дед, – крикнул Прокопию стрелец Василий по прозвищу Бирюк, будивший деревню из мушкета. – Дома там готовые стоят, целые деревни пустуют. Землица черная-пречерная, в лесах зверя и меду полно, а рыбин в реках столько, что через неделю и ести их расхочешь!

При этих словах мужики загомонили, к ним подтянулись бабы, и поднялся невообразимый шум. Староста Матвей взмахнул факелом:

– Тише, народ! Пусть нам братья-казаки скажут, отчего люди дома побросали и далеко ли это место отсель?

– Верст двести пятьдесят будет, – низко прогремел Вольша. – Восточная Украина опустела, вот уж пять годов как приставальщики к Стеньке Разину из инородцев поразбежались оттудова. Сведения у нас верные – от алатырских стрельцов!

...История утаила, полностью ли население покинуло Лусяны или кто-то остался в деревне с надеждой на «авось пронесет». В точности известно лишь то, что ушли представители 2-го поколения кузинской линии: 40-летний Матвей Осипов, его 20-летняя супруга Акулина Алексеева и его же младший брат Герасим, которому шел 27-й год.

Но и 3-е поколение было тут как тут: под овчинной полостью в санях жался к матери четырехлетний Еремей – сын Матвея и Акулины. Наверняка у пожилого по тогдашним меркам Матвея это был второй брак; по-видимому, первая его супруга умерла, как тогда говорили, «от кашля» – туберкулеза. Брак с Акулиной состоялся, вероятно, в начале 1672 года, а в конце того же года родился Еремей.

Но вот в чем у автора нет никаких сомнений, так это в том, что бегство крепостных осуществлялось с участием казаков-стрельцов. Иначе беглецы не ушли бы и на полсотни верст – не то что на 250 (имеется в виду межевая верста, равная 1000 сажен, или 2,1336 км). Доказательства? Извольте.

Во-первых, землепашцев сплачивала со стрельцами верность «древлему» православию. Во-вторых, крепостные, как правило, совершенно не ориентировались в пространстве за пределами своей малой родины. В-третьих, они не имели оружия, не знали ратного мастерства и были беспомощны перед разбойными шайками, которые во множестве орудовали на больших дорогах. В-четвертых, крестьяне, в отличие от стрельцов, толком не умели охотиться, что усложняло добычу дичи и оборону от волков. В-пятых, продолжение этого казацко-крестьянского симбиоза ожидалось и на новом месте: крестьяне планировали растить хлеб, а стрельцы – их защищать.

И, самое главное, в-шестых, – сходцы являлись нарушителями Соборного уложения 1649 года, согласно которому крепостное состояние стало передаваться по наследству.

Соборное уложение 1649 года

Глава XI этого документа так и называется «Суд о крестьянех». В частности, в ней сказано: «Беглых крестьян и бобылей, и их братью, и детей, и племянников, и внучат з женами и з детьми и со всеми животы, и с хлебом стоячим и с молоченым отдавать из бегов тем людем, из-за кого они выбежат, по переписным книгам, без урочных лет, а впредь отнюд никому чюжих крестьян не приимать, и за собою не держать... А которые крестианские дети от отцов своих и от матерей учнут отпиратися: и тех пытати».

Лишь профессиональные военные с прекрасным знанием географии и обширными связями с прочими стрельцами по всей огромной стране могли защитить переселенцев и доставить их к цели.

Да, чуть не забыл сказать пару слов о самом Николо-Волосовском монастыре, в котором нам вместе с читателем еще предстоит побывать. Возникла эта обитель в 17 верстах от Владимира между 1300 и 1500 годами. «В половине XVIII века был упразднен; в 1775 году восстановлен; упразднен в 1843 году; с 1877 года был приписан к Боголюбову монастырю. Он был мужским, но в 1909 году обращен в женский», – пишет С.В. Булгаков в книге «Русские монастыри в 1913 году».

Отчего же так не везло монастырю в царское время? Вероятно, с легкой руки игумена Алексия монастырь на столетия остался гнездом древнерусского обряда. Когда при Екатерине II гонения на староверов ослабли, монастырь открыли (1775), а когда при Николае I гонения усилились, его вновь прикрыли (1843). Чтобы покончить с расколом, обитель даже «перепрофилировали», сделав из мужской женскою (1909), и лишь столь радикальная мера возымела успех!

Поражение Соловецкого восстания сыграло роль детонатора, вызвавшего первый в истории большой сход старообрядцев. Естественно, что повсеместно протестные настроения и призывы к бегству распространялись духовенством – игумен Алексий тому служит одним из великого множества примеров. Соответственно и репрессии поначалу обрушивались прежде всего на священнослужителей – вспомните протопопа Аввакума!

К жителям Лусян полностью или частично присоединилось население соседних монастырских деревень, в том числе Волосова. Наконец в середине февраля 1676 года был собран длиннющий обоз, включавший розвальни с сеном и целое стадо крупного рогатого скота. В пути к крестьянам присоединились стрелецкие семьи, отчего обоз растянулся еще сильнее.

Одна полусотня стременных стрельцов шла в авангарде, другая полусотня – в арьергарде. Тысяцкий Лукьян Пронин строго наказал своим людям миновать стороной нижегородские земли, где власти зорко приглядывали за тамошними стрельцами – слишком свежа еще была память о разинщине. (А вот в 1680-х, после неудачной попытки реставрации староверия при Софье Алексеевне, «двуперстные» жители Москвы и Подмосковья устремятся именно туда, на восток, к берегу нижегородской речки Керженец, а также на север в Поморье, на запад в Польшу и на юг к Дону.)

Стрельцы-казаки повели народ наикратчайшим путем на юг по замерзшей Пре – притоку Оки и спустя 50 верст достигли сельца Клепики. Рассредоточив народ по окрестным деревням, казаки несколько дней занимались пополнением припасов, после чего вновь собрали крестьян. Тут поводыри не без удивления обнаружили, что обоз, несмотря на метели и стужу, вырос примерно вдвое – к нему прибились сотни полторы местных жителей, спешно побросавших в сани свои пожитки.

Двинулись на восток, в пределы Касимовского ханства. Здешние стрельцы состояли главным образом из потомков некогда переселившихся на рязанские земли татарских казаков да собственно ордынских воинов. Русские легко находили с ними общий язык, тем паче, что мусульманам была безразлична религиозная дискуссия, которую вот уже 20 лет вели российские христиане.

Обогнув с севера Касимов, санный обоз из-под Владимира беспрепятственно проследовал к Оке. Однако здесь путников поджидало неожиданное затруднение. В стоящем на окском берегу городке Елатьме в эти дни находился воевода Иван Литвинов, назначенный Посольским приказом и фактически управлявший всем ханством. Царевич же Василий Арсланович, до крещения бывший Сеид-Бурханом, сидел себе в Касимове, исполняя церемониальные функции подобно тому, как при спятившем Иоанне IV номинальным государем одно время считался касимовский царевич Симеон Бекбулатович.

Стрельцам казацкого происхождения воевода Литвинов не доверял и передвигался в сопровождении московских конных дворян да «детей боярских». Услыхав, что к переправе приблизился большой обоз из крестьян и казаков, крестящихся двоеперстием, воевода сразу смекнул, в чем дело. Он тут же повелел двум надежным стременным сотням отсечь санному поезду все пути – и вперед к реке, и назад к отступлению. В распоряжении воеводы имелась также пешая городовая сотня елатомского гарнизона.

Препирательства казаков с литвиновской кавалерией быстро накалили обстановку. В санях перепуганные матери прижимали к себе детей, и маялись от собственного бессилия их отцы. Правительственные силы имели численный перевес в два с половиной раза.

Когда зазвенели сабли и тяжко забухали мушкеты, над переправой уже сгустились сумерки. Конь под Вольшей упал с диким ржанием на передние колени, да и повалился набок, брызжа из пробитого копьем глаза. Прижатый к снегу всадник видел уже взметнувшийся над ним клинок, когда страшный удар по голове вынес московского стрельца из седла.

– Спаси тебя Боже, Матвей! – воскликнул Вольша, выдернув наконец ногу из-под издыхающей лошади. – Вот это силища русская...

Лусянский староста даже не посмотрел в сторону спасенного им казака, ибо разошелся не на шутку. Стиснув в пудовых кулаках оглоблю, Матвей махал ею, метя воеводским конникам по хребтам да головам.

Крепко обняв Еремея, из саней на возлюбленного с восторгом и ужасом смотрела Акулина. Все Лусяны помнили рассказы старика Прокопия о том, как он вместе с отцом Матвея пристал в 1612 году к ополчению из Нижнего Новгорода, которое направлялось освобождать Москву от Семибоярщины и поляков. Вот и сына Осип вырастил – ох, не робкого десятка!

Глядя на него, другие мужики тоже взялись за дубины, подоставали из саней вилы да топоры. Зато татары ни во что не вмешивались, словно происходящее их не касалось. Только знакомый лусянским сходцам стрелецкий десятник о чем-то оживленно беседовал в сторонке с татарским сотником, и лошади их терлись друг о друга мордами в клубах пара.

Тем временем басовитый Вольша забрался в седло своего противника, поверженного Матвеем Осиповым, и снова кинулся в рубку. Однако от полученного отпора воли к победе у воеводских людей сильно поубавилось: передовая их сотня начала отходить от Оки.

Над местом стычки совсем стемнело, но почти полная луна позволяла бойцам хорошо различать друг друга.

– Урагх! – загремело вдруг позади отступающих «детей боярских». – Урагх!

С боевым кличем, который занесли на Русь монголы, татарская пехота ударила в спины воеводским стрельцам. Воодушевленные переходом неприятельских частей на свою сторону, казаки с новой силой обрушились на врага, и чей-то дивный бас раскатисто призвал:

– Айдати в Елатьму, братцы!

Стрельцы подхватили:

– Айда, воевода заждался – даешь Литвина! Ура!

Дерущаяся толпа медленно, но верно направилась к тому месту, где тусклые огоньки обозначали прилепившийся к Оке городишко. Под аккомпанемент яростных воплей, лязга металла, конского ржания и ружейной канонады сражение перетекло на улицы.

Очень скоро казаки достигли двухэтажного особняка, на который указали татары. Увидав нашествие, караульные бросились врассыпную, а стрельцы растеклись по покоям. Окруженный односельчанами, лусянский староста Матвей с противоположной стороны улицы в неверном свете факелов видел словно во сне, как казаки выталкивают на балкон разодетого вельможу и поднимают его на руках над балюстрадой.

– Не виновен! – страшно вскричал Иван Литвинов. – Пощадите, православные!

– Облихован ты! – загорланили с улицы казаки, воздев к небу копья. – Веру отцовскую позабыл...

– Много вредил, воевода!

– В жалобщиках у тебя все царство Касимовское – облихован!

Грузное тело рухнуло на полдюжины железных наконечников.

Нескольких других «облихованных» чиновников казаки отвели к Оке, да и «посадили в воду» по своему обычаю – сбросили в проруби в завязанных кулях. Несентиментальное было время, читатель! (Казнь через утопление заимствована казаками у ненавидевших воду монголов; вместе с тем, казаки, подобно монголам, почти не использовали повешения – в степи мало материала для сооружения виселиц.)

Скоро санный обоз тронулся через реку, за которой лежали долгожданные мордовские земли. А на другой день вслед беглецам кинулись из Елатьмы татарские стрельцы – вся сотня вместе с семьями ко сходу прибилась.

Спустя еще две недели морозного путешествия все достигли территории нынешнего Атяшевского района – центра сгинувшей в веках Гуннии. Правда, татары вскоре ушли дальше, на Казань.

А Матвей со своей Акулиной, младшим братом Герасимом и сыном Еремеем поселились в брошенном мордвой Чемзино – будущей Чамзинке (с ударением на «и»). Прочие сходцы и стрельцы разошлись по пустующим окрестным деревням.

Места хватало всем, хотя кое-где уже успели поселиться и пришлые мордовские семьи. Они обрадовались новым людям – мирным, но с оружием, которые могли оборонить от злого человека. Так, например, басовитый казак Вольша с Васькой Бирюком и другими сослуживцами обосновался в деревне Момадышево – будущих Больших Манадышах.

В чужих промороженных избенках началась новая жизнь, которая вскоре стала куда более изобильной, чем на оставленной владимирской земле. Люди радовались богатствам леса, «самородному» чернозему, обилию водных источников и близостью Алатыря – крупного для той поры потребителя сельскохозяйственной и лесной продукции. А к первому урожаю Матвей и Герасим Осиповы успели даже мельницу соорудить.

Тем временем прибывшая в Елатьму правительственная комиссия замяла дело, вполне убедившись, что новой разинщиной оно и не пахнет: люди пришли, и люди ушли. Вот только искусственность «независимого» Касимовского ханства не укрылась от хитрых столичных дьяков, которые прямо указали в своих предложениях по исправлению ситуации, что «сия химера» катится к законному концу. Уже в 1681 году необычное татарское царство под Москвой прекратило существование.

Конечно, далеко не все казаки, осевшие вокруг бывшей ставки легендарного шаньюя Аттилы, готовы были «до гроба» заниматься сельским трудом. Проведя около полутора лет среди крестьян и приобретя навыки землепашества, некоторые из них решили вернуться к привычным своим занятиям: стеречь, гнать, отбивать, отбирать и т.п.

Летом 1677 года засобирались «самовольные» стрельцы дальше на восток – пока не пришла осенняя распутица. Незадолго до ухода момадышевские заглянули в Чемзино – проститься. Матвей и Вольша обнялись.

– Век тебя не забуду, брат, – молвил казак, и слеза вдруг выкатилась на его суровое лицо. – Животом тебе обязан!

По примеру своего десятника Вольша сунул ногу в стремя.

– И я век тебя помнить буду, – прошептал бывший лусянский староста и крикнул, обернувшись: – Возвращайтесь, братцы, ежели жизнь не сложится там... в Беловодье...

Тут голос предательски дрогнул, и Матвей поспешил прикрыть глаза своей огромной крестьянской ладонью.

– Это точно, приятели мои: как тяжко станет, ворочайтесь, – поддержал его Василий Бирюк, некогда разбудивший Лусяны мушкетным выстрелом. – Здесь-то не пропадем – вместе хлеб растить станем!

Несмотря на все уговоры друзей, Бирюк твердо решил остаться в Момадышеве. Полугодом ранее он женился на крещенной эрзянке с красивым именем Элюва, и теперь молодые ждали первенца.

Казаки проворно влезли в свои по-монгольски высокие седла, врезали шенкелей.

– Все мы Разина порода, ермаковская семья! – грянул над Чемзино могучий бас.

Люди смотрели вслед лихим наездникам до тех пор, пока не скрылись из глаз острия мерно раскачивающихся копий. В Момадышево они разделились: Василий Бирюк вернулся к своей Элюве; остальные же, утяжелившись припасами, двинулись дальше на восток.

Неблизкий путь лежал впереди – через заволжские степи, казахский мелкосопочник (обойдя тщательно Яицкий городок) в долину Бухтармы и еще дальше, на Уймон. Дойдут ли?

Дойдут! Не они, так другие обязательно дойдут.

Такова наша историческая реконструкция, читатель. Одним из оснований для нее послужила справка, которую автор этой книги получил из упоминавшегося выше Российского государственного архива древних актов в ответ на запрос о своих предках.

«В вышеуказанных материалах ландратской переписи искомые люди также значатся только в деревне Чемзино (ф. 350, оп. 1, ед. хр. 1, 1717 год, л. 63), – сообщают многоопытные архивариусы. – Ясачные крестьяне во дворе: Матвей Осипов 80 лет, у него жена Акулина Алексеева 60 лет; сын Еремей 45 лет, у него жена Авдотья Иванова 40 лет, сын Афанасий 2 лет; брат родной Гарасим 65 лет, вдов, племянник Яким Федоров 15 лет, Аксинья 15 лет, сходцы Владимирского уезда домового патриарха Николая Волосова монастыря деревни Лусяны».

Но с какой же стати автор счел, будто деревни в окрестностях монастыря населяли староверы? В пору описанного «схода» яростные баталии вокруг раскола вели главным образом сами церковнослужители. Как отмечалось, Николо-Волосов монастырь с самого начала находился на стороне староверия; таковыми же в окрестных деревнях были и все священники.

Соответственно их убеждениям и паства должна была придерживаться старого обряда. Увериться в этом предположении помог случай – на ловца и зверь бежит; правда, как заметил один писатель, смысл этой поговорки не в том, что глупый зверь бежит прямо в руки охотника, а в том, что умный охотник правильно выбирает место для засады.

Осенью 2008 года в Международном центре-музее имени Н.К. Рериха (эта неправительственная организация при ООН расположена в Москве) состоялась конференция, посвященная 80-летию Центрально-Азиатской экспедиции художника. В числе докладчиц была известная читателю Раиса Кучуганова из Верхнего Уймона.

Заприметив, что прочие докладчики нас не слишком-то интересовали, один из «рериховских» сотрудников, Александр Прохорычев, спросил о причине подобного «влечения».

– Видите ли, в одном историческом исследовании уж очень тесно переплелись казаки, стрельцы, староверы, Алтай... Жаль упустить возможность лишний раз пообщаться с Раисой Павловной.

– А знаете, я ведь и сам из староверческой семьи, – сказал вдруг Прохорычев. – Предки были крестьянами во Владимирской области.

Вот так финт! Угадайте, каким был следующий вопрос?

– Неподалеку от Николо-Волосова монастыря? В Собинском районе?

– Откуда вы знаете?! – глаза бильд-редактора «рериховского» журнала «Культура и время» Прохорычева стали большими-пребольшими. – Действительно, в Волосово у меня друзья, часто там бываю. А бабушка моя из села Харитоново Собинского района. Ее сосватали парню из соседней деревни Спирино того же района – это как ехать от Лакинска на Ставрово, знаете?

А вы, читатель, знаете, как хищно раздуваются ноздри охотника, когда он видит нужный след?

«Почему же в самом Волосово, по-видимому, не сохранилось памяти о староверах? – спросил я себя. – Должно быть, именно близость монастыря, из которого веками выколачивалась верность прежнему обряду, не позволяла проживать здесь стариковским. Другое дело – чуть более удаленные деревни...»

– Живут ли еще в Харитоново и в Спирино?

Прохорычев покачал головой:

– Нет уж никого. В Спирино совсем недавно старушка померла – единственной жительницей была. Теперь наездами одни дачники из Москвы. А вот староверское кладбище осталось, правда, в последние годы там уже всех подряд хоронили.

Заодно Прохорычев поведал, что Харитоново и ряд других соседних сел (в том числе Лакинск, прежде именовавшийся Ундолом) принадлежали полководцу Суворову. Должно быть, покрывал Александр Васильевич стариковских-то, а? Трудно, ну просто невозможно представить, чтоб крепостные блюли «двоеперстие» без скрытого одобрения барина. Он ведь как поставит на правеж – мало-то никому не покажется!

Разумеется, царские историки изо всех сил замалчивали многоэтапный сход, который указывал на глубинное неблагополучие в государстве. Гремучая ведь образовалась смесь: несогласие огромной части населения с официальной церковью плюс оппозиция самодержавному организму со стороны его собственной «иммунной системы»!

«При Петре I, по сведениям Сената, находилось в бегах более 900 тысяч душ, – отмечает журналист Любовь Чугунекова, описывая свое знакомство со знаменитой старообрядческой семьей Лыковых в верховьях Большого Абакана (Хакасия). – В отношении к общему числу тогдашнего населения России это составляло около 10%, а в отношении к исключительно русскому населению это количество бежавших составляло гораздо больший процент».

Заметим, что от кошмара гражданской войны в бега подались порядка миллиона россиян – всего лишь 0,5% населения рухнувшей империи. А сколько оставшихся на местах симпатизировали бежавшим старообрядцам? Миллионы! Отчего же рядовые люди, отнюдь не религиозные фанатики, столь отчаянно цеплялись за старую веру?

Не хочу вдаваться в культовые нюансы старо– и новообрядцев, также оставлю в стороне различия между всевозможными толками и согласиями старообрядчества; опишу ситуацию такой, какой она видится мне сегодня. В старину – по крайней мере до наступления «просвещенного» XIX столетия – массовая вера в загробную жизнь, существование рая и ада была абсолютной.

Жестокости, творимые друг над другом современниками, во многом объяснялись как раз их совершенной уверенностью в том, что человек обретает счастье после смерти. Если попадает в рай, конечно. Сказать же наверняка, в раю или аду окажется христианин в своей загробный «вечной жизни», не брался ни один церковный авторитет. Разумеется, на словах-то брякнуть можно было что угодно – а поди-ка проверь! Изощренные пытки и мучительные казни ставили целью покарать врага по максимуму, потому что на том свете он вполне мог избежать ответственности, угодив в рай.

Люди с пеленок привыкали молиться строжайше определенным образом, испрашивая себе у Всевышнего прощение и вытекавшее из него обретение рая. Число поклонов, расписание служб, порядок слов в молитвах и подобные им несущественные с точки зрения истинной веры нюансы воспринимались неграмотным населением в качестве важнейших догматов.

«Hикон разослал по московским церквам "Память", то есть pаспоpяжение, котоpым пpедписывалось пpи чтении молитвы св. Ефpема Сиpина "Господи и Владыко живота моего" класть 4 великих и 12 поясных поклонов, а также совеpшать кpестное знамение тpемя пеpвыми пеpстами, – отмечал в своем докладе митpополит Ленингpадский и Hовгоpодский Hикодим на Поместном собоpе РПЦ в 1971 году. – Этим единоличным и совеpшенно не мотивиpованным pаспоpяжением патpиаpха Hикона отменялся пpежний обычай класть пpи чтении молитвы св. Ефpема Сиpина 16 великих поклонов и совеpшать кpестное знамение двyмя пеpстами. За последним обычаем, двyпеpстием, стоял автоpитет Стоглавого собоpа (1551), котоpый вменил в сбязанность всем pyсским пpавославным хpистианам полагать на себя кpестное знамение только двyмя пеpстами».

Троеперстное возложение креста Аввакум объявил «антихристовой печатью» – она оказалась покушением на райское избавление от тягот бренного земного существования. По-видимому, сам того не желая, волюнтарист Никон замахнулся ни много ни мало на бессмертие души.

Им люди поступиться не смогли и с утроенной энергией ринулись осваивать удаленные от Московии пространства: наивно полагать, будто наши предки упорно, со смертельным риском шли на восток, выполняя некие планы самодержавия!

Да, бывали добровольные первопроходцы и до раскола, но именно после него «поиск землицы» стал занятием массовым – народным. А правительство подключалось постфактум: документы, направлявшиеся из Москвы «землеискателям», буквально пестрят указаниями по сбору ясака с местных «инородцев» для «великого государя».

Конечно, в XXI веке со «священной коровой» церковного раздрая пора «завязывать». У современного человека совершенно иное отношение к религии, нежели у последователей Аввакума. Старообрядческая молодежь все меньше чтит традиции, «сходя» при этом отнюдь не в троеперстие, а фактически в атеизм.

Со своей стороны, Московский патриархат давно готов примириться с «присными чадами», которых некогда прозвал раскольниками. Многое уже сделано: и в царское время, и в советскую эпоху РПЦ признавала преследования староверов ошибкой, хотя всякий раз говорила об этом с исключительной осторожностью. Например, в 1929 году в Москве издано «Деяние архипастырей православной Св. Церкви в Союзе ССР, возглавляемых Московской патриархией».

В этом документе, подтвержденном впоследствии Поместными соборами 1971 и 1988 годов, сказано: «Принимая в свое общение старообрядцев без малейшего нарушения хранимого ими церковно-религиозного уклада, Святая наша Церковь самым делом засвидетельствовала, что дорогие для старообрядцев богослужебные книги и обряды сами по себе ею признаются не противными православию и держащиеся этих книг и обрядов в общении с нею являются присными чадами ее – не пасынками, не пришельцами... Порицательные выражения, так или иначе относящиеся до старых обрядов, в особенности до двуперстия, где бы оные ни встречались и кем бы ни изрекались, – отвергаем и яко не бывшие вменяем».

По-видимому, «порицательные выражения» – некое собирательное наименование для всего того, что власти творили над староверами, включая сожжение в срубах, закапывание в землю, отрезание языков и т.д., и т.п. Все это предлагается считать как бы не имевшим места – «яко не бывшие».

Как видим, до всерусского православного единства остался лишь шаг. Рано или поздно наша Патриархия, имеющая очень мало общего с никоновской, его сделает, покаявшись перед жертвами своих предшественников. Историческая правда и воссоединение народа дороже гонора.

Де-факто антагонизма осталось очень мало, осталось избавиться от него де-юре. Как рассказал нам атаман и генерал Забайкальского казачьего войска Александр Богданов, на войсковой круг казаки собираются независимо от обряда. Да, одни крестятся двоеперстно, другие – тремя перстами, ну и что? Веруют-то все в одного Бога.

Как и 350 лет назад – на пороге раскола.